Елена Юрская - Возвращение - смерть

- Твое дело маленькое, но очень деликатное. Будешь пастухом координатором. И не спрашивай, почему ты. Так надо. Ты властям нравишься. Они хотят ясности и надежности. Поэтому все несчастные случаи, убийства и лишения - регистрировать и проверять. Телефон прослушивать, переписку перлюстрировать. Это не по нашему ведомству, но нос сунуть - обязательно. И профилактика террористических актов. Один уже наметился. Бомба в академии управления.

Тошкин покрылся холодным потом. Бомба и Надя, устраивающаяся на работу - это как раз то, что нужно, чтобы снова попасть в историю. Дмитрий Савельевич вытер лоб и расправил плечи. А что - хорошие времена. Героические. В каждую минуту можно совершить подвиг. Только хотелось бы, чтобы мир спасенный об этом помнил.

- Ну бомба - глупости скорее всего. Там у ректора шестидесятилетие намечается. Наверное, детки шутки шутят. Хотя... Ты понял, Дмитрий Савельевич? Вопросы есть?

- Есть, а как-же. Слежка - то зачем? И с кем связь держать?

- Со мной. К вечеру об обстановке доложишь. Слухи я сам соберу. Главное, чтобы это Чаплинский кому надо деньги отдал. А то выходки у него, прямо скажем - народнические. Ну, я на тебя надеюсь, - шеф дал отбой, оставив Тошкина на старте перед очередным прыжком в вечность.

Дмитрий Савельевич повертел в руках трубку и быстро набрал номер.

- Беспокоит городская прокуратура. Что там в академии бизнеса и менеджмента и черте там чего?

- Да порядок, эвакуировались. Пока тихо. Но срок ультиматума ещё не истек.

- Подозреваемые есть? - осторожно поинтересовался Тошкин, ожидая услышать вполне привычную историю о женщине, решившей взорвать устои общества, образования и всяких моральных ценностей. В научной литературе это, кажется, называется "комплекс камикадзе". А может быть, и в научно популярной.

- Звонил мужчина. Скворец. А так - никаких подозрений на сей момент не имеем.

- Ладно, бахнет - звоните.

"Переписку - перлюстрировать". Тошкину понравилось выражение. Допотопное, фундаментальное, она прекрасно искажало истинный смысл процесса. Процесса всовывания своего носа в чужие дела. Интересно только, кто ему будет писать. Впрочем, такие случаи были. Но они касались исключительно звездных мальчиков, которым обезумевшие девицы отправляли послания на чем угодно и как угодно. Последний раз певческой бригаде из Москвы прислали пачку патронов, исцарапанных сопливыми признаниями. Технический прогресс самым существенным образом затронул отношения полов. Может быть, признаться Надежде в любви по факсу? Едва ли она это оценит.

Тошкин снова пробежал пальцами по цифрам.

- Шеф, простите, а в какой гостинице мы остановились?

- По последним данным - в "Дружбе". Ну, а где еще? Давай работай. Мне некогда.

Тошкин уныло почесал в носу. С утра ему было тоже некогда - работа требовала немедленной отдачи, и охотничий азарт бумажного свойства пронизывал, как холодный осенний ветер. "Хорошо еще, если это не Надя взорвала академию. С неё станется," - подумал Дмитрий Савельевич и решительно потянулся к плащу, который делал из него человека солидного и сопричастного. Похожего на тех, кто ездит в иностранных машинах.

До гостиницы "Дружба" нужно было добираться тремя видами транспорта. Потом ещё немножко идти пешком. Потом стоять на проходной и чуть не заказывать пропуск. Хозяином гостиницы был почивший в бозе и пулеметной очереди авторитет по кличке Черный. Ныне отель как - бы принадлежал городу, а скорее - группировке, которая город доила и его же кормила. По долгу службы следовало бы вникнуть. Но зачем? Чтобы послать восторженное письмо президенту: "Спасибо, что мы так срослись с вами, что даже сиамские близнецы теперь стали отказываться от операции. Народ и мафия едины. Ура!" Тошкин брезговал лезть не в свое дело и получать за это по носу. Но шеф упрямо раскатывал перед ним ковровые дорожки карьеры, где действовали старые правила: "Кто не с нами, тот против нас".

"Дружба" походила на особнячок времен Парижской Коммуны, взятия Очакова и монголо-татарского нашествия, которого по последним данным не было вовсе. Строился он, наверное, как землянка, но склонность к старине и авангарду, присущая многим его хозяевам, довела строение до абсолютного ступора в три этажа с бетонными покрытиями, пуленепробиваемыми стеклами и нежной мемориальной доской "Здесь останавливался поэт Маяковский". Охранники на доску обижались и считали её обидной заманкой сказано остановился и поет. Так почему не поет. Маяковский, видевший плачущего большевика, практически никому уже не был интересен. Не то что Чаплинский, которого следовало пасти, любить, холить, нежить и лелеять. По принципу лучше поздно, чем никогда.