Арнальд Индридасон - Каменный мешок

— Это был не его ребенок, — сказала она.

— То есть она была беременна, но не от него?

— Именно так.

— А от кого тогда?

— Понимаете, тогда были другие времена, — продолжила Эльза, не обратив внимания на вопрос. — Сегодня девушке сделать аборт не сложнее, чем выпить на завтрак чашку кофе. Узы брака толком ни для кого ничего не значат, даже если пара решила завести детей. Ведь как нынче бывает, пожили вместе, разошлись, стали жить с кем-то еще, завели еще детей, снова разошлись. А тогда было не так. В те времена родить ребенка вне брака было решительно немыслимо. Это же какой был стыд! Такую женщину больше никто не соглашался видеть. Таких называли потаскухами. И никакой жалости, никакого милосердия, ни на грош.

— Да, конечно, я понимаю, — кивнул Сигурд Оли, вспомнив странные слова Бергторы. Вот почему Эльза так интересовалась его семейным положением!

— Беньямин заявил, что женится на ней все равно, — продолжила Эльза. — Во всяком случае, так мне рассказывала с его слов мама. Но Сольвейг сказала «нет». Мол, разрываю помолвку, и дело с концом. Вот так просто, без предупреждения.

— Но кто же был отец ребенка?

— Покидая Беньямина, она просила у него прощения. За то, что бросает его. Он, конечно, не мог ее простить вот так сразу, это так просто не делается, нужно было время.

— И, сказав это, она исчезла?

— После того, как она ушла из его лавки, ее никто не видел. Когда вечером она не вернулась домой, все бросились на поиски, и Беньямин первый, но ее так и не нашли.

— Но кто же все-таки был отец ребенка? — не отставал Сигурд Оли.

— Она не сообщила этого Беньямину. По крайней мере, так он сказал маме. Если он и знал это на самом деле, тайна ушла вместе с ним.

— Но кто это мог быть?

— Важно не кто это мог быть, — резко ответила Эльза, — а кто это был!

— Вы хотите сказать, этот человек может быть замешан в ее исчезновении?

— А вы как думаете?

— И у вас нет никаких подозрений?

— Нет. И Беньямин тоже не мог себе представить, кто это, насколько я знаю.

— Мог ваш двоюродный дедушка солгать на сей счет?

— Не знаю. Но едва ли — Беньямин был такой человек, он, пожалуй, не лгал ни разу в жизни.

— Я имею в виду, он мог солгать для того, чтобы отвести от себя подозрение.

— Кажется, его никто ни в чем и не думал подозревать, а когда он решил рассказать все моей маме, прошло столько времени, что ему не было смысла лгать. Да он и умер очень скоро после этого.

— И он любил ее все эти годы?

— Так мне говорила мама.

Сигурд Оли задумался:

— Вы хотите сказать, она покончила с собой от стыда?

— Скорее всего. Она ведь, получается, изменила своему возлюбленному, который ее боготворил и собирался на ней жениться, и понесла от кого-то, да еще отказалась назвать его имя.

— Элинборг, моя коллега, говорила с ее сестрой. И та сказала ей, что их отец покончил с собой. Повесился. И что это было особенно тяжело для Сольвейг, потому что они очень любили друг друга.

— Сольвейг было особенно тяжело, так она сказала?

— Ну да.

— Как любопытно!

— В каком смысле?

— Повеситься он и правда повесился, но только Сольвейг никак не могла принять это близко к сердцу.

— Почему?

— Говорили, он потому это сделал, что не смог пережить трагедии.

— Не смог пережить? В каком смысле?

— В прямом.

— Не понимаю…

— По крайней мере, так говорили. Я думаю, говорили правду.

— Но какой трагедии он не смог пережить?

— Да гибели дочери, — сказала Эльза. — Он повесился после того, как она пропала.

Эрленд придумал наконец, о чем говорить с дочерью. Сутки, проведенные в Национальной библиотеке, не прошли даром. Ему даже позволили, в виде исключения, полистать оригиналы старинных изданий, а не отправили, как обычно, смотреть микрофильмы. Эрленду нравилось брать старые газеты и журналы в руки, слушать характерный шелест старой, пожелтевшей бумаги — ему казалось, что так он ближе прикасается к прошлому, сохраненному на этих страницах на веки вечные.

Так что теперь у Эрленда под рукой имелась целая гора сведений из рейкьявикских газет и журналов за 1910 год, посвященных прохождению кометы Галлея. За кометой, как полагается, тянулся хвост из газов, и газы эти, как тогда писали, якобы смертельны для всего живого.

Поздним-поздним вечером газетных тонн глотатель вошел в палату к Еве Линд и принялся рассказывать ей историю обнаружения скелета на Ямном пригорке. Начал с археологов, с их палатки над котлованом, с ленты, которой они огородили место раскопок, и со Скарпхедина с его желтыми клыками, такими большими, что рот едва закрывается. Потом поведал про смородиновые кусты, передал слова Роберта про некую скрюченную зеленую женщину. Затем подошел черед истории Беньямина Кнудсена и его невесты, которую в один прекрасный день как корова языком слизнула, а там — и рассказа Хёскульда, который снимал у Беньямина дом и помнил слухи о женщине, жившей на Пригорке до него и якобы зачатой в газгольдере. В ту самую ночь, когда исландцы ждали конца света.