Арнальд Индридасон - Каменный мешок

Хорош лучший друг, ничего не скажешь!

Грим, конечно, неправду говорил. Никакая Миккелина не дебилка. Симон-то считал, что она поумнее будет их всех, вместе взятых. Просто она слова не умеет выговаривать. Симон был уверен — если Миккелина захочет, обязательно заговорит. Симон был уверен — она сама так решила, что будет молчать, и Симону казалось, он знает почему. Потому что она до смерти боится Грима, не меньше, чем Симон, и даже больше, чем Симон, потому что Грим то и дело поминает ее, говорит, мол, надо ее вышвырнуть на помойку вместе с этой уродской коляской, мол, она безмозглый чурбан, каких свет не видывал, мол, сил его уже нет смотреть, как она жрет — он-то добывает еду потом и кровью, а она-то ничего не делает! Нахлебникам в его доме не место! И еще говорит, что над ними все смеются, над всей семьей, и все из-за нее, потому что она — недоразвитая, умственно отсталая крыса.

Грим тщательно следил за тем, чтобы Миккелина слышала эти его слова, а когда мама совершала жалкие попытки смягчить его речи, насмехался над ней и куражился. Что до Миккелины, ей было все равно, пусть оскорбляет ее, как хочет, угощает какими только пожелает словами, лишь бы не трогал из-за нее маму. Симон читал все это у нее в глазах. Они всегда были лучшие друзья, он и Миккелина, а вот Томас вел себя по-другому, всегда был молчун, одиночка.

Мама тоже прекрасно знала, что никакая Миккелина не умственно отсталая. Она все время с ней занималась — ну, когда Грима не было рядом. Разминала ей ноги. Поднимала и опускала ей правую руку, скрюченную плеть, мазала ей правый бок маслом, которое делала из трав, что собирала на холме. Все время говорила, что настанет день и Миккелина сможет ходить, обнимала ее, брала под руки и водила туда-сюда по дому, говорила, какая у нее сильная дочка, хвалила ее, повторяла, мол, терпение и труд все перетрут.

Она всегда говорила с Миккелиной как со здоровым, полноценным человеком — и наказала Симону с Томасом поступать так же. Брала Миккелину с собой, где бы ни находилась, чем бы семья ни занималась, Миккелина всегда была вместе со всеми — ну, когда Грима не было дома. Они хорошо друг друга понимали, Миккелина и мама. И братья ее хорошо понимали. Любой жест, любое выражение лица — все им было ясно, и не нужно никаких слов. Да Миккелина и так знала все слова, просто не выговаривала их. Мама научила ее читать, и ничто не доставляло ей такой радости, как читать или слушать, как другие читают вслух. Ну разве только если ее выносили на воздух, на яркое солнце — это было еще лучше, чем читать.

И однажды летом, когда началась война и на холме появились британцы, изо рта у сестренки вырвались первые слова. Симон как раз принес Миккелину домой, с солнышка. Он думал положить ее обратно в кровать на кухне, потому что был уже вечер и похолодало. Миккелина весь день веселилась, даже больше, чем обычно, и вдруг как-то по-хитрому сложила губы, раскрыла рот, высунула язык — не иначе, подумал Симон, показывает, как ей было хорошо на солнышке — и издала какой-то звук. Мама от неожиданности выронила из рук тарелку, та упала на пол и разбилась. Обычно, если что-то такое случалось, мама краснела от стыда — вот ведь корова неуклюжая! — но тут ничего подобного. Мама, потрясенная, повернулась к детям лицом и уставилась на Миккелину.

— ЭМАААЭМАААА, — повторила Миккелина.

— Миккелина! — ахнула мама.

— ЭМАААЭМААА, — горланила Миккелина и что есть сил качала из стороны в сторону головой, показывая, как она горда собой и своим успехом.

Мама подошла к дочке, словно не веря своим глазам — и ушам. Симону показалось, мама плачет.

— Эмаааэмааа, — сказала Миккелина, и мама взяла ее из рук Симона и уложила в кроватку с такой осторожностью, словно это самая хрупкая вещь в доме, и долго гладила дочь по голове. Симон еще ни разу не видел, как мама плачет. Грим мог бить ее как угодно — и она кричала от боли так, что едва не лопались барабанные перепонки, звала на помощь, просила перестать, иногда даже молчала — но никогда не плакала. Симон знал, он всегда за ней смотрел. Он понимал, что маме очень плохо, он подходил к ней и обнимал ее, а она говорила, мол, Симон, не думай об этом. Значит, сейчас произошло что-то небывалое, подумал Симон. Наверное, мама плачет из-за того, что знает, как Миккелине трудно, но, наверное, еще из-за того, что радуется — ведь Миккелине впервые удалось произнести звуки. Она совсем этого не ожидала и поэтому очень радуется.