Виктория Угрюмова - Стеклянный ключ

— Нет! Только не это, — заскрипела зубами Татьяна.

— Бог терпел и нам велел, — назидательно молвила тетя Капа. — Правда, прости Господи душу грешную, он все-таки не пытался продать квартиру, а то бы в заповедях написали что-то и по данному поводу. Ну, я пошла ставить чайник. Таточка, не в службу, а в дружбу — зайди за Липочкой. Она организовала экспедицию за чашками и наверняка заблудилась.

— Сейчас, — кротко сказала Тото. — Только енота положу.

Из темноты донесся бодрый голосок тети Липы:

— Какого енота? Таточка, неужели ты была на охоте? Или ты купила мантилью? Нашла время. Теперь же не сезон!

— Игрушечного, тетя Липа.

Олимпиада Болеславовна вышла из темноты на освещенное пространство и внимательно разглядела Татьяну с енотом через лорнет на перламутровой ручке.

— А-а, — изрекла она, очевидно удовлетворившись результатами осмотра, — а то ведь еще не сезон, вот я и удивилась. А у нас новый покупатель. Молодой кавалер — как раз твоего любимого роста и с твоим любимым цветом глаз. Голос моего любимого тембра, лицо с проблесками интеллигентности, словом весьма достойный персонаж.

Капа бросила через плечо, удаляясь в сторону кухни:

— Главное, чтобы решил вопрос с покупкой. Правда, тут что в лоб, что по лбу.

— Почему? — заинтересовалась Татьяна.

— Если приобретет нашу квартиру, — ответила за сестру Липа, — увы, значит, глуп как пробка. Что весьма печально, я никогда не признавала глупых мужчин. Тебе придется дать ему решительную отставку. Если не купит — тоже беда, нас все равно отсюда выживут. Хотя я по-прежнему настаиваю на том, что выезжать нам никуда не следует. А куда это Капочка побежала? Там же тупик.

— Там у нас кухня, — привычно и потому невозмутимо доложила Татьяна.

— Непостижимо, — восторженно посмотрела на нее Липа. — А откуда же тогда пришла я?

Татьяна уткнулась носом в енота:

— Из своей комнаты. Чашки вы взяли?

— Какие чашки, деточка? — уточнила Олимпиада Болеславовна, явно тревожась за разум Тото.

— Для гостей.

— А я думаю, зачем я залезла в буфет? — радостно воскликнула Липа, лучась, как Мариотт, которому удалось-таки обставить Бойля на пару дней. — Вот обезьянка! — не без известной симпатии ласково пожурила она себя. — Пойдем, поможешь отнести посуду. И не смей заносить эту прелесть в свою комнату, пойдем все вместе. Кстати, ты нас еще не познакомила.

— Это Поля, прошу любить и жаловать, — торжественно объявила Татьяна.

— Разве его можно не полюбить? — растрогалась Липа. — Позволь, я сама представлю Полю нашим гостям. Кроме тебя, милочка, это единственное, что их может здесь прельстить.

Татьяна тоскливо смотрела, как осыпается штукатурка со стен, содрогающихся от ударов перфоратора.

— Какой безумец согласится это купить?

— Если мы согласимся продать…

Из комнаты Аркадия Аполлинариевича несся торжествующий и жизнеутверждающий голос хозяина:

— А вот этот этюдик я написал, будучи в тоске и печали. Заметьте, как ненавязчиво мое состояние подчеркивает колористика? А сфумато, какое сфумато! Лео бы мной гордился. Я имею в виду Лео да Винчи, а не Ди Каприо. Ха-ха-ха.

Татьяна зашла в комнату соседа, знакомую до мелочей. Черный буфет с богемским хрусталем, где каждый стакан и бокал или тарелка (Кузнецовский фарфор, между прочим!) присутствовали в единственном экземпляре. На подрамник натянули свежий холст, рядом стоял высокий трехногий табурет, на котором был накрыт завтрак художника: мексиканское керамическое блюдо с тремя желтыми увядшими лепестками сыра, серебряный подстаканник с высоким стаканом, кружок лимона, недоеденная булочка. На стене висел голубой шелковый китайский ковер старинной нанкинской работы, красоты исключительной; правда, ее не пощадили ни время, ни моль. Эмалевая миниатюра на этажерке, уставленной толстыми книжками нот. Шкаф, ломящийся от книг, которые были засунуты туда в количестве, вдвое превосходящем расчетные размеры. Жалкие остатки былой роскоши. В центре комнаты — круглый стол, накрытый плюшевой зеленой скатертью. По стенам — картины. Пальма в кадке в самом углу, у большого окна, распахнутого по случаю внезапного потепления. В окно пропущена веревка, к концу которой привязаны ножницы. Ножницы лежали в жестяной кастрюльке. Веревка уходила в неизвестность.

По потолку топали так, что раскачивалась тяжелая люстра.

На кожаном кабинетном диване сидели совершенно ошарашенные Андрей и Михаил.