Мария Очаковская - Портрет с одной неизвестной

– Это от твоего бывшего, – объяснила, обернувшись, Сима, – он велосипед Василисе передал.

– Вообще-то у нее уже один есть. А где же сам Сергей? Что же он не приехал? – недоумевая, спросила Лизавета.

– Он на отдыхе, – усмехнувшись, ответил мужчина.

– Странно, – протянула Лиза и посмотрела на него. Тот сразу встал, только теперь она заметила, что с его одежды ручьями течет вода. Растянув губы в улыбке, лысый протянул ей руку. Рука была мокрая и липкая.

– Если уж так получилось, разрешите, Лизавета Дмитриевна, и мне на вашу картину взглянуть.

Сима, прятавшаяся за его спиной, отчаянно замотала головой.

– Ну ладно, пойдемте, – согласилась Лиза и тут же себя отругала. «Зачем я это делаю, как бы чего не вышло?»

Они подошли к Симиной спальне. Лизавета открыла дверь и включила свет.

– А мне говорили, что это портрет, – после паузы разочарованно протянул лысый.

– Ну да. А что вас, собственно, не устраивает? – отозвалась Лиза и, переведя взгляд на картину, остолбенела. – Боже мой! Сима! Что это?

Отчаянный крик вырвался из ее груди. Ей стало жутко – женщина с картины исчезла. Как будто ее и не было. Или как будто она просто встала и ушла…

– Сима! – что было сил закричала Лиза, но вышло очень тихо, потому что страх сковал горло.

– Сима, – передразнил ее лысый и, запрокинув голову, захохотал. – Обмануть меня хотела! Не вышло. Придется за это ответить, – он подошел к Лизе вплотную, взял ее за подбородок.

– Сима! Сюда! Скорей! А-а-а! – звала и заходилась в крике Лиза, пока не почувствовала на своем плече чью-то руку.

– Лизавета! Ты чего кричишь? – И она увидела склонившееся над ней Серафимино лицо, такое родное, милое, доброе. – Приснилось чего?

– Симочка. Боже мой, как хорошо, что ты пришла, – тихо произнесла Лиза и вытерла навернувшиеся на глаза слезы.

– Да я все время здесь была, Марту только гулять выпустила. Дождь-то перестал.

На следующий день ответственное задание, данное Павлом, они с Серафимой вопреки ожиданиям все-таки выполнили. Телефонный разговор с мамой – правда, Ольгу Васильевну по Милкиному и Симиному совету она решила во все детали пока не посвящать (громких имен не оглашать, можно, мол, продать, предлагают хорошую цену) – дал свои результаты. В недрах громоздкого черного платяного шкафа они наконец отыскали неприметную коробку, о которой говорила Ольга Васильевна, с документом, подтверждающим их право на картину. Документик так себе, маловразумительный, вполне в духе того времени. Из него следовало, что некая Софья Станиславовна Шуловская, прежняя хозяйка, передает в собственность В.М. Ладынину, Лизиному деду, вместе с домом и участком предметы мебели и обстановки, далее следует список, в котором за порядковым номером 13 значится картина «Турчанка» в золоченой раме, размер 142 х 92 см, работы неизвестного художника. Нашлись даже кое-какие фотографии Софьи Станиславовны вместе с дедом и бабушкой. Но до того нечеткие, что, кроме горделивой стати прежней хозяйки, разглядеть оказалось решительно ничего невозможно. Кроме того, Ольга Васильевна припомнила, что Софья родом из Польши, лет ей на тот момент было около сорока – сорока пяти, а ее мужа, вроде бы военного инженера, репрессировали. Из боязни ареста Софья так спешно продала дачу и даже денег запросила меньше, чем следовало. Еще Ольга Васильевна посоветовала поговорить с Ленькиной бабушкой, которая на тот момент была уже вполне взрослой девушкой, поэтому прекрасно помнит всех в до– и послевоенной Валентиновке.

– Это же здорово, Лизонька. Ты просто умница. Я даже и предположить такого не мог. Теперь у тебя есть бумага, и эта бумага очень ценная. Молодец, – нахваливал ее Павел по телефону. – Ну а теперь нажимайте на Ленькину бабушку. Старушкам обычно легче вспомнить то, что было лет пятьдесят назад, чем то, что произошло на прошлой неделе.

– Легко сказать нажимайте, бабке-то его уже хорошо за восемьдесят. Ну, ладно, что-нибудь придумаем, Серафима с ней приятельствует, – отвечала Лиза.

Вечером Павел, как и обещал, приехал в Валентиновку. Он привез с собой фотографа и бодрого розовощекого старичка-профессора. С ним, как выяснилось, Павла связывали долгие годы дружбы. Можно сказать, что Николай Ефремович в свое время просто спас его… остановил, удержал на самом краю.

В ту осень после гибели Темы Павел не работал и не искал работы. Он просто лежал у себя в комнате на диване, тупо уставившись в одну точку, путаясь во времени суток. Из дома он почти не выходил. Свой ежедневный рацион, состоящий из чая и сигарет, он, когда матери дома не было, дополнял водкой. Каждый новый прожитый день казался ему все более и более бессмысленным. Все, чему он учился и умел делать, что искренне любил и с чем связывал свое будущее, обратилось в прах, потеряло всякий смысл, как и сама его жизнь. Писать он не мог. А больше он ничего не умел. Да и не хотел.