Алексей Кленов: Игра без правил

— Ким…

— Что, Оксана? — впервые назвал он ее по имени.

— Спасибо тебе, Ким.

— За что?

— За все. Я же знаю, что ты не ради денег согласился. Тебе нас бросать не хочется, верно? Ты не обижайся на Сережу. Он только с виду такой заносчивый, а вообще он добрый и меня очень любит. Я слышала, о чем он тебе на улице говорил. Не сердись на него, ладно? У нас ведь и правда больше никого нет на свете. Только он и я. Мама уже давно умерла, а теперь и папа… Ты не сердишься?

Ким улыбнулся:

— Нет, не сержусь.

Девушка подбежала к нему, поцеловала в щеку и, прежде чем он успел что-то сказать, исчезла за дверью, оставив в воздухе легкий аромат духов. Ошеломленный Ким растерянно потер себе шею, улыбнулся по-мальчишески задорно и весело и плюхнулся на диван, закинув руки за голову. Через пять минут от тоже спал, блаженно чему-то улыбаясь во сне.

АВГУСТ 1919 ГОДА. ВОСТОЧНАЯ СИБИРЬ

Скрипнув седлом, Михей немного привстал на стременах, повернул голову назад, бегло осмотрев растянувшихся по лесной дороге казаков и, скорее для поддержания духа, чем для порядка, скомандовал:

— По-о-одтяни-и-ись!

Уставшие после многочасового перехода кони, повинуясь хлестким ударам нагаек, чуть сомкнули ряды и снова понуро затрусили след в след, мотая головами и отмахиваясь подрезанными хвостами о надоедливого таежного гнуса.

Грузно опустившись в седло, Михей привычно, едва уловимым движением, поправил кавалерийский карабин на плече и, полуприкрыв тяжелыми веками глаза, снова погрузился в невеселые мысли.

Пошел уже шестой год, как он не слезал с седла, поменяв под ним с дюжину коней и до крови намозолив плечо ремнем карабина. В августе четырнадцатого, уехав из своей станицы под Новотроицком тридцатитрехлетним черноусым хорунжим, оставив жену с тремя ребятишками и, на сносях, с третьим, прошел всю германскую. Топтал конем пруссаков, кровавил отцовскую шашку о померанские черепа, без жалости расстреливал в лобовой атаке австрийских солдат и офицеров. Чудом выжил в мазурских болотах, проклиная вшей и бездарных генералов, загнавших казаков на верную погибель в самые топи. И что получил за пролитую кровь, свою и чужую? Чин сотника, два Георгиевских креста и четыре ранения. Уже после, когда завертелась гражданская, представили к чину подъесаула.

А дома, где не был пять лет, хирело хозяйство и подрастал так и не видевший батьку младший сынишка. Для кого и чего губил Михей в последние два года русские же души? За веру? За царя? За Отечество?.. В Бога Михей верить перестал, давно уже, по самые ноздри хлебнув ужасов империалистической, отказавшись верить что Господь может допускать такие муки для христианских душ. А ежели есть он, и допускает такое, то, стало быть, нечего и поклоняться такому Богу. Царя расшлепали вместе со всем семейством большевики. Да к тому же еще до войны лично Михей не очень то жаловал Николашку, хоть и грех это для законопослушного казака. Отечество… Разорвали Отечество как лягушонка, только треск пошел… Кому теперь нужна Михеева лихость? Разве что самому себе, чтобы жизнь свою спасти. Вот только для чего она теперь нужна, жизнь такая? В какой красный угол ее поставить? Только что в красный и осталось. В родном Оренбуржье и в соседней Уфимской губернии хозяйничают красные. В Питере, Москве, Омске, Новониколаевске, на Урале

— красные. А ведь все ж таки русские, все лучше чем союзнички япошки да англичане, хапающие всяк на себя, рвущие на лоскуты еще вчера великую Российскую империю. Понасмотрелся на них Михей, особо на англичан. Смотрят, гниды белобрысые, на него как на пустое место, боясь даже взглядом замараться, как будто не тем же ротом едят, и не тем местом до ветру ходят…

Тошно седеющему подъесаулу от таких мыслей. Плюнуть бы на все, да вернуться

в родную станицу, к семье да хозяйству. Только ведь большевички враз к

стенке поставят, за неуемную лихость последних лет. Немало Михей порубал

красноармейцев на фронтах, да и здесь, в Сибири, не одна партизанская

голова скатилась наземь от его шашки. И ведь никто не станет слушать

что просто жить хотел, что держался за вековые устои, коими казаку предписано верой и правдой за царя-батюшку, а что Ульянов с Романовым Россию не поделил, так то не мое дело. Мое дело присягу принять да за нее держаться…

Чуть покачиваясь в седле навстречу вылетел посланный в дозор Анфитка

Воронов, племяш Михея, сын брательника Степана, скончавшегося от ран полученных еще в русско-японскую, прошедший с Михеем от станичной околицы до таежной глухомани бок о бок и выслужившийся из рядовых казаков в хорунжие. Круто осадив коня, Анфитка шагом подъехал вплотную к Михею и жарко зашептал в лицо: