Алексей Кленов: Зуб дракона

Игорек, показав на дверь второго подъезда, сказал: "Приехали", вышел из машины и пошел вперед, предупредив, что этаж седьмой, а лифт, как обычно, едва ли работает. Я поднимался за ним по лестнице, пропахшей кислым запахом мусоропровода и кошачьей мочи, и думал о том, что я, впервые в жизни, обманул Игоря. Нет, я не кривил душой, когда рассказывал о годах, что прожил без него. Только сказал я ему далеко не все. Что и есть факт обмана. А не сказал я ему, что тех шестерых подонков я пытался убить. Пытался, потому что не сделай я этого, я бы предал Валю, предал бы ее память и мою любовь к ней. Да только не хватило мне тогда для этого подготовки. Повязали меня ребята из охраны выездного суда, и греметь бы мне следом за теми шакалами по этапу, но выручил меня старшина Столяров. Он мудрый мужик, участковый Столяров. Начальник охраны суда, какой-то прапорщик, которого я даже фамилии не узнал, по счастливому совпадению оказался хорошим знакомым нашего участкового. И когда старшина милиции Столяров поручился, меня отпустили и дело замяли. И я слово, данное старшине, сдержал. Но только по отношению к тем подонкам. А большего я ему не обещал, видит Бог. И потому в милицию я пошел работать сознательно, тут я не обманул Игорька. Но только со своей целью: мстить. Кровавый счет я открыл за Валину смерть, и ни о чем не жалею. Из двух десятков операций по задержанию, в которых я участвовал, восемь бандитов не дожили до суда. С моей помощью. И я ни в чем не раскаиваюсь и считаю, что я прав. Око за око.

И еще одно скрыл я от Игорька. Рапорт о переводе я написал не по собственному желанию. Вернее, не только по собственному. Игорьку я сказал настоящую причину, но это было только полуправдой. А второй половиной правды было то, что майор Алсуфьев, мой шеф, предложил мне написать рапорт. И в разговоре с глазу на глаз прокомментировал свое предложение так: іЯ тебя прекрасно понимаю, Безуглов. И даже в чем-то с тобой согласен: бешеных собак надо уничтожать на месте. Лечить их бесполезно. Но есть, если ты забыл, такое понятие: социалистическая законность. Избитое понятие, потертое, но никто его еще не отменял. А согласно духу и букве Закона наша с тобой обязанность задерживать и обезвреживать преступника, а не выносить и приводить приговор в исполнение… Я не стану брать на себя ответственность за твою дальнейшую судьбу. И не потому, что боюсь этой ответственности, а потому что не знаю: вправе ли я осуждать тебя, и мне ли решать твою дальнейшую судьбу. В чем-то, повторяю, ты, возможно, и прав. Но восемь трупов за последние десять месяцев — это уже слишком. По управлению уже поползли слухи, а я этого допустить не могу. Пусть этот разговор останется между нами, но рапорт ты все же напиши. А там… Бог его знает, может нам и нужны такие диковатые, как ты, может быть, иначе и нельзя".

Вот так все было. Не знаю, нужно ли Игорьку знать об этом? Пожалуй, нет. Так я думал и шел за ним следом. Между тем, мы уже поднялись на седьмой этаж. Игорек что-то там рассказывал о видах на лес из окон его новой квартиры, но я, честно говоря, слушал его вполуха. На площадке, освещенной тусклой лампочкой, было четыре двери. Одинаковые, как близнецы, они угрюмо смотрели друг на друга фиолетовыми точками глазков. Игорь подошел к двери с номером і206і и утопил кнопку звонка. За дверью раздались шаркающие шаги, и голос Натальи Семеновны, немного по-старчески дребезжащий, но по-прежнему бодрый и ужасно знакомый, произнес: "Сейчас, сейчас! Иду…і. Дверь распахнулась, Игорь шагнул в квартиру и весело сказал:

— Ма, посмотри, кого я привел!

Я вошел следом. Наталья Семеновна несколько секунд смотрела на меня, видимо, не узнавая. Я улыбнулся.

— Здравствуйте, еще раз, Наталья Семеновна.

Она всплеснула руками, охнула, обняла меня и жалобно спросила:

— Господи! Валя! Что у тебя с головой?..

СТЕПАНОВ.

Поднимаясь по лестнице, я молол какую-то чепуху о видах на лес и нашем вечно неработающем лифте, а сам мучительно соображал: что меня так поразило в Вальке? Это был прежний Валька Безуглов, которого я хорошо знал, и все же это был не он. Белые виски и складки у губ его очень старили. А глаза, прежние его глаза, всегда сияющие и любопытные, были теперь тусклыми и казались бы безжизненными, если бы не искры какого-то недоброго и мрачного огонька где-то в глубине зрачков, на самом дне. Нутром я чувствовал его прежнего, чувствовал его теплое отношение ко мне, и все же он очень переменился.

В машине, рассказывая о трагедии, происшедшей с его женой, он изо всех сил старался казаться спокойным. Но временами скрип зубов, которого он сам, кажется, не замечал, выдавал клокотавшую в нем ярость. Что-то тяжелое и недоброе появилось в его взгляде, когда он говорил о тех шестерых подонках, что надругались над его женой, на лице у него появлялась кривая усмешка, кажущаяся особенно зловещей в набегавших волнах уличных фонарей, и мне становилось не по себе. Я старательно делал вид, что не смотрю в его сторону, чтобы не сбивать его с мысли, но все же искоса поглядывал время от времени, пытаясь найти в его лице прежние, знакомые мне с детства черты. Тогда, в машине, мне это не удалось. И только оказавшись у нас дома, Валька немного расслабился, спала какая-то окаменелость с его лица, и я стал узнавать его прежнего. Правда, поначалу мама чуть было не испортила все, спросив, что у него с головой. Но он отшутился снова, как и со мной в первый раз, что-то упомянув о снежной Якутии, и мама, почувствовав свою оплошность, поспешно перевела разговор на другое. Засуетившись, она кинулась на кухню, предложив нам пройти умыться, и загремела там ложками и тарелками.