Роман Канушкин - Джандо

Ирочка глядела вслед огромному удаляющемуся детине в пятнистой форме и коротких кованых сапогах и думала:

«Ну теперь — беги! Покажи, на что ты способен, парень. Если успеешь добежать до выхода раньше, чем он тебя поймает, считай, тебе повезло. Юркнешь в какую-нибудь подворотню, и ищи-свищи… На улице уже темно».

Гйаза Нины Максимовны вдруг стали колючими, и она подозрительно посмотрела на Ирочку.

— Милочка, почему ты его не остановила?

Ирочка придала своему лицу абсолютно невинное выражение и произнесла:

— Нина Максимовна, да я понять ничего не успела, он пулей пронесся мимо…

Нина Максимовна пристально всмотрелась ей в глаза, но Ирочка выдержала этот вопрошающе-грозный, исполненный недоверия взгляд и не отвернулась.

— Милочка, если я когда-нибудь узнаю, что мы больше не друзья, вы об этом пожалеете первая… — Нина Максимовна все же не обнаружила в Ирочкиных глазах ничего, кроме глуповатой наивности, но для строгости решила перейти на вы: — Надеюсь, вы понимаете, моя дорогая, что при переводе на дневное отделение рекомендации кафедры имеют не последнее значение? Надеюсь, что вы это понимаете.

Самый короткий зимнии день закончился.

Великий Город стал горстью горящих светляков, брошенных на бескрайнюю снежную равнину, обдуваемую ветрами, пришедшими из глубин Ночи. Москва, начавшая привыкать к вековому звону своих колоколов и к быстротечному блеску новых богатств, снова превратилась в бескрайний корабль, странноприимный ковчег, выплывающий из тягучих Морей Забвения к молодым неизведанным водам, где, возможно, обитали драконы, зато время приобретало чистый хрустальный звон раннего утра. В город пришли пророки и убийцы, блудницы с глазами жриц и гении новых технологий… Поэты, выдыхающие пары ртути в наэлектризованное пространство, ставшее их одеждами, но хранящие в своем сердце тоску по серебру ушедшего века, гуру, готовящие газовые атаки, и адепты тысячелетней самобытности, перепутавшие свои знамена… В город вернулся Вечный Жид, и с его плаща осыпались горящие буквы неоновых реклам. И когда этот безумный цирк, этот Вселенский Шапито прошел, выяснилось, что на старинных каменных мостовых Москвы ничего не изменилось.

Но сейчас самый короткий зимний день закончился. И все же некоторые изменения, возможно, более весомые, чем конфетти и балаганная музыка, застрявшая в изгибах московских улиц после циркового парада, уже произошли. И вряд ли кто-нибудь, кроме нескольких человек, заметил, что в Небе Самой Длинной Ночи поднялась чужая, незнакомая Луна.

В причудливом кабинете Профессора Кима двигались тени. Только что на двух своих лучших друзей, до сих пор не пришедших в себя после услышанного, он обрушил историю, сотканную из ветров легенд. И теперь, облачившись примерно в такой же шлем, в каком мальчик Денис отправился на поиски Белой Комнаты, и зажав в электронной перчатке со множеством проводов-сухожилий копье Великого Африканского Божества, он, словно воин древних преданий, шел навстречу своей Спиральной Башне.

— Следите, он должен сделать знак, — проговорила Дора. — Это произойдет сразу же, как только Профессор переступит порог… И тогда времени у нас почти не будет.

Дора вышла из кабинета в большую овальную комнату, где к потолку была подвешена плывущая рыба и по углам стояли фигурки древних богов, прошла по коридору с фотографиями известных путешественников и оказалась в холле.

— Все как надо, — проговорила Дора. — Профессор сделал все как надо.

К входной двери, открывающейся внутрь квартиры, было прикреплено большое зеркало. Прямо напротив, на стене холла, имелось еще одно, так что любой вошедший оказывался как бы между двух зеркал. В бесконечном лабиринте. Дора увидела многократно повторяющееся собственное изображение, и ей вдруг впервые стало по-настоящему страшно.

— Ничего, — проговорила девочка и погладила руками свой лыжный костюм из флиса, — папа будет охранять меня. Я ведь делаю это для того, чтобы поехать с папой в горы… И с мамой, и даже с Катькой, потому что я их очень люблю. И когда мы поедем в горы, нам ничто не помешает. А пока папа будет охранять меня.

Дора опустила голову. На трехногом табурете стояла большая эмалированная миска, полная молока. Табурет был придвинут вплотную к входной двери, но так, чтобы не мешать свободному ходу, если дверь вдруг кто-то решит внезапно распахнуть. Дора окунула в миску палец и попробовала — сладко, никаких посторонних привкусов.