Олег Рой: Тайный шифр художника

– Как вы можете? – Я почти задыхался. – Вы же сами когда-то любили!

– Liebe ist nichts, – презрительно отрезала она. – От того, что люди называют любовью, только боль и страдание. Что такое любовь? Всего лишь замаскированное всевозможными реверансами желание обладать. Но обладать можно и не прикидываясь ласковым и самоотверженным. Обладать можно силой, это мало что меняет, поверь… Так что умирать твоей подружке будет не так скучно, как могло бы. Пароксизмы твоей страсти, думаю, немало ее развлекут… А когда она, наконец, умрет… Конечно, такая смерть попортит кожу, но я хороший таксидермист. Очень хороший. Так что композиция не пострадает. Ну а потом… потом посмотрим. Если ты не оправдаешь затраченных усилий… ну, значит, композиция немного изменится. Вокруг – портреты, а во главе – художник, убивающий ненавистную модель. При изготовлении чучела телу можно придать любую форму. Любую, Фанечка!

– Ненавижу, когда меня называют Фаней, – процедил я сквозь зубы, поднимаясь на четвереньки. – Так вы, значит, решили спустить с нас кожу? Отчего бы уж тогда не живьем, как ваш муж?

– Мой муж? – удивилась она. – При чем здесь мой муж?

– Вы не в курсе, что он проводил свои опыты на живых людях?

– Ну и что? – Маргарита повела плечом. Сейчас ее медицинский наряд пугал куда больше, чем какой-нибудь палаческий балахон. – Врачи тоже живых людей режут, причем те нередко умирают прямо на столе, но при этом восхваляют докторов как пророков гуманизма. То, что Вальтер экспериментировал на живом материале, не имеет никакого значения.

– Как мне думается, очень даже имеет, – я незаметно напрягал и расслаблял мышцы, пытаясь избавиться от последствий электрического удара, – и немалое. Жаль, вы с отцом Тихоном не успели познакомиться, он бы вам лучше объяснил.

– Да что он мог мне объяснить? – фыркнула Маргарита. – Вообще терпеть не могу монахов. Воздержание – худшее из сексуальных извращений. А уж из всех религий христианство – самая рабская, а православие – наиболее отупляющая из его разновидностей.

– Дело не в религии, не в монашестве и даже не в отце Тихоне, – возразил я. – Просто он действительно рассказал бы лучше меня. Точнее, показал бы. Как жаль, что вы не захотели проехаться по местам боевой славы вашего покойного мужа. Тогда бы вы увидели…

– Феофан, хватит болтать! – нетерпеливо бросила она. – Ты действительно думаешь, что можешь сообщить мне что-то новое?

– Уверен, что могу, – настаивал я. Мышцы еще болели, но уже худо-бедно слушались. – Вы знаете, что ваш муж служил в СС?

Маргарита пожала плечами:

– Знаю, конечно. И что с того?

– В Ваффен-СС, – добавил я. – Он даже успел побыть командиром зондеркоманды и оприходовать не абы кого, а ту самую Ильзу Кох, знаменитую Мадам Абажур.

На нашу тюремщицу эта информация не произвела никакого впечатления.

– Ну и что? Это было сто лет назад. Если ты думаешь, что меня может задеть сообщение о том, кого и сколько трахал мой муж на протяжении своей весьма, уверяю тебя, активной жизни…

– Помилуйте, я же не совсем дурачок, каким вы меня считаете, – хмыкнул я, бочком пытаясь подползти к стилету, который отлетел не так уж далеко. – То, что ваш муж, случалось, препарировал живых военнопленных без наркоза, вас, конечно, тоже не удивляет. Да вы и сами, наверное, так можете, правда?

Она кивнула, презрительно усмехнувшись.

– Liebe ist nichts, – повторил я. – Интересная фраза: «любовь – это ничто». Любая любовь, Маргарита? А любовь родителей к детям? Например, отца к дочери? Или дочки к отцу? Скажите, вы притворялись тогда, когда я рассказал вам о судьбе вашего папы? Или когда писали в своем дневнике, что до сих пор чувствуете к нему?

Кажется, я перестарался…

Этот удар был сильнее предыдущего, даже дыхание перехватило, словно меня с размаху ткнули в диафрагму бревном. Во рту было солоно – видимо, я прокусил губу. Впрочем, это не важно. Вдохнуть мне, наконец, удалось (и кинжал теперь оказался практически рядом, но что толку, я и пальцем не мог шевельнуть). И даже заговорить:

– Я знаю, что вы не играли… Что когда-то умели любить по-настоящему. И мне искренне жаль, что никто так и не полюбил вас так, как любил вас отец. Никто не разглядел в вас того очаровательного смеющегося ребенка. Хотя Вальтер, может, и разглядел. Недаром же он старался присвоить именно вас, как вы пытались присвоить Зеленцова.

– Какого еще ребенка? – недоумевала Маргарита. – И при чем тут Вальтер?

– Да вы меня просто убьете этим своим кольцом, если узнаете, – отважно улыбнулся я.