Нил Олсон - Икона

Он сделал знак водителю, чтобы тот сел в «пежо», и сам забрался на заднее сиденье.

— Фары не включай. Тихонько езжай вперед, вон к той парковочной площадке.

Машина, следовавшая с запада, проехала мимо них, слегка замедлив ход у того места, где упал вниз «меркьюри», но не остановившись. Фотис ждал, и это ожидание чуть не убило его. Он вдруг почувствовал такую сильную боль во всем теле, что у него перехватило дыхание. Чувство смертельной усталости сковало мозг; он был уже не в состоянии ни о чем думать. Ему даже стало казаться, что ничего не случилось, что лохматая голова впереди принадлежит его племяннику и что Змей просто заснул. Ужасный, ужасный сон. Руки его задрожали, по щекам потекли слезы.

— Что теперь? — тихо спросил молодой человек. Старик тяжело вздохнул.

— Ты водитель. Вот и рули.

Эпирос, 1944 год .

Почва была плотная, слежавшаяся, кое-где сплошь покрытая камнями, поэтому Элиас не мог определить, проходил ли по тропинке кто-нибудь до него. Он миновал маленькую сожженную деревушку Николаос — десяток обгоревших каменных остовов. На одной стене кто-то из партизан-коммунистов написал крупными буквами: «Что сделал сегодня ты для победы, патриот?» У хорошо сохранившейся часовни Святой Марии тропинка обрывалась, но капитан обнаружил ее у противоположной стороны здания. Да, действительно, как и говорил Гиоргиос, это было воистину безлюдное место. Каменистый участок высоко в горах, не пригодный ни для земледелия, ни для выпаса коз. Только для Господа. Вера почему-то всегда искала именно такие места.

Часовня Святого Григория виднелась в ста ярдах выше на горе, хотя поначалу Элиас принял ее за огромный валун. Она была такого же цвета, как и окружавшие ее огромные камни. Стены и купол выцвели много лет назад, и ее выдавал только темный прямоугольник входа, к которому вела едва различимая тропинка. Деревьев вокруг не было, только пара огромных валунов — слабое прикрытие. Справа и слева склон резко обрывался. Единственным преимуществом капитана было то, что дверной проем освещался лучами только что взошедшего солнца, а маленькая лощина, в которой он скрывался, все еще оставалась в тени.

Злость и безрассудство, вызванное полной усталостью, толкали его вверх по склону. Он не пошел по тропинке, предпочитая пробираться по камням, отклоняясь вправо и влево, чтобы не попасть под прицел. Уже на полпути он услышал резкий щелчок, и в трех ярдах слева от него отскочил камешек. Элиас рванулся вперед, чтобы укрыться за большим валуном. Стрелявший здорово промахнулся. Либо Коста просто предупреждал его, либо что-то помешало ему как следует прицелиться — может, он был ранен? Элиас вытащил пистолет, откатился вправо, рискнул сползти немного по отвесному склону, а затем стал пробираться к увенчанной куполом часовне с более пологого места. Ему удалось подобраться к северо-восточному углу часовни без стрельбы. И что дальше? Он мог бы ворваться внутрь и открыть огонь, но тогда он не получит столь важных для него ответов на волновавшие его вопросы. Можно начать торговаться, но Коста никогда не поверит, что Элиас готов сохранить ему жизнь. Пистолетный выстрел был его единственным ответом на все вопросы. Внутри почувствовалось какое-то замешательство.

— Коста, положи пистолет. Я вхожу.

К удивлению капитана, до него донеслись два голоса. Они спорили, негромко, но настойчиво. Это был его единственный шанс. Три быстрых прыжка — и он уже у двери. Первым, что он заметил, была съежившаяся фигура у дальней стены — монах; потом он увидел кого-то прямо у входа, сидевшего на корточках, отвернувшись. Элиас сильно ударил его рукояткой пистолета, и человек упал как раз в тот момент, когда монах крикнул:

— Не трогайте его, капитан, пожалуйста!

Зрение капитана уже приспособилось к темноте. Помещение было маленьким, спрятаться было негде. Внутри находились всего двое. У его ног лежал мальчик лет десяти-одиннадцати. Слабыми пальцами он держал пистолет. Иоаннес, младший брат Косты. А потом он узнал голос монаха. Элиас пристально посмотрел на человека.

— Коста.

Тот сидел за небольшим колченогим столом. То, что Элиас принял за монашеское одеяние, на самом деле было длинной, свободной рубашкой, под которой виднелись наспех намотанные грязные бинты. Розовое пятно, поднимавшееся от шеи, покрывало часть лица мерзким, отвратительным узором. Из закрытого правого глаза вытекала жидкость, волос на голове не было. Только левая сторона лица, не обезображенная огнем, сохранила ту красоту, которая так завораживала женщин, да и мужчин, еще несколько часов назад. Перед ним на столе стояла пустая бутылка вина, остатки содержимого которой находились в чашке, которую Коста сжимал левой рукой; рядом с правой лежали какие-то маленькие обрывки — то ли бумага, то ли тряпки.