Нил Олсон - Икона

— И он не выполнил твое задание?

— Нет, напротив, выполнил. И даже слишком хорошо. Он понимал — гораздо лучше, чем я, — насколько ценна икона, и решил заполучить ее любой ценой. — Фотис облизнул пересохшие губы. — Он убил священника.

Мэтью откинулся на спинку скамейки. Все было хуже, чем он предполагал.

— Зачем?

— Я говорю слишком быстро. Я не знаю наверняка, сделал ли это именно он. Каким-то образом в эту историю оказался замешан священник, и потом он умер.

— А что случилось с иконой?

— Церковь была сожжена, думаю, немцами, хотя он тоже мог приложить к этому руку. Тогда я решил, что икона сгорела вместе с церковью, и только позднее узнал, что мой человек передал ее немецкому офицеру.

— Передал?

— Обменял на оружие и боеприпасы. Чтобы воевать с коммунистами. Как только мы узнали, что немцы разбиты, это стало приоритетом, задачей номер один. Так что видишь, он не был вором, он был патриотом. Я точно знаю, что он получал приказы от кого-то повыше меня.

Мэтью потопал ногами, чтобы немного согреться и успокоиться. Икона вдруг потеряла для него свою привлекательность, как будто ее поверхность была покрыта брызгами крови. Он не сможет смотреть на нее прежними глазами. Фотис как будто прочитал его мысли.

— Многие убивали, чтобы получить эту икону и другие, подобные ей. Это не должно удивлять тебя, мой мальчик. А может быть, тебя шокировала кровь на руках твоего крестного?

— Ты же не приказывал ему убивать того священника.

— Нет, но я был его командиром, а он был у меня в подчинении. У него были свои интересы — они у всех были. Это печальная история. Мне жаль, что я расстроил тебя. Конечно, ты предпочел бы смотреть на икону только как на произведение искусства, но поскольку ты еще и историк, я решил, что тебе следует знать о том, что с ней связано.

— И все же это не урок истории. Кажется, ты упомянул греческую церковь.

— Конечно. Я лишь хотел сказать следующее. Мы уже обсудили то значение, которое икона будет иметь для музея. Ты знаешь или должен знать, что икона обладала ценностью не только как символ веры, она исцеляла людей там, в своей стране. Для меня одно это уже является достаточной причиной вернуть ее туда. Если же этого мало, положи на весы печальную историю ее исчезновения и заплаченную за нее кровавую цену. Разве после этого могут остаться какие-то сомнения относительно того, как следует поступить?

— Значит, ты хочешь, чтобы я посоветовал мисс Кесслер подарить икону греческой церкви?

Глаза Фотиса расширились.

— Я вижу, ты боишься подвести ее. Нет, церковь охотно купит икону. Конечно, они могли бы получить ее по суду, но, чтобы доказать факт кражи и проследить ее непростую судьбу, могут потребоваться годы, а адвокаты запросят за свои услуги столько же, сколько бы стоило просто ее купить. Они сделают мисс Кесслер предложение, может быть, не такое, какое бы ей хотелось получить, но это будет справедливое предложение, я в этом не сомневаюсь. В любом случае она богата, так что об этой стороне дела я бы не беспокоился.

— И ты хочешь, чтобы я ее уговорил?

— Посоветовал, дал бы ей понять, что ты чувствуешь. А остальное получится само собой.

Мэтью медленно поднялся, испытывая сильное желание выругаться, пнуть скамейку ногой или молча уйти. Вместо этого он просто стоял рядом с маленьким съежившимся человеком.

— Что ты задумал?

— Да какое я имею отношение ко всему этому, сынок? Ситуация такова, какова она есть. Судьба сама выбирает свое орудие.

«Орудие, не инструмент», — отметил про себя Мэтью. Он попытался представить себя орудием судьбы. Смешно.

— Во все это меня втянула не судьба, а ты.

— А я сам разве не ее инструмент? Твое участие было предопределено.

— Это просто удобная формула для оправдания чего угодно, не так ли? Она делает жизнь очень легкой.

На самом деле жизнь Фотиса можно было назвать какой угодно, но только не легкой, и Мэтью не надеялся изменить его философию. А крестный, похоже, сохранял полную невозмутимость и безмятежность, что еще больше бесило Мэтью.

— Это называется верой, и она открыта каждому. Тебе нет необходимости быть сыном своего отца.

— Какого черта, что это значит?

— Ничего. Я сказал глупость. Прости меня.

Повисло молчание. Мэтью подошел к воде. Она была чистая, по-весеннему свежая, без плавающих в ней листьев и водорослей. Сквозь воду виднелся искрошившийся бетонный уступ бортика, а за ним дно. Это было любимое место Мэтью — вся эта часть парка, к югу от музея, в направлении Семьдесят второй улицы. Сюда он приходил, чтобы сбросить напряжение, пережить потерю, собраться с мыслями. Именно сюда он и пришел бы, чтобы поразмыслить над неприятным откровением, услышанным сегодня. И вот он здесь, но все-таки не чувствует облегчения. Он смотрел на застывшую гладь воды, на прозрачный трепещущий весенний свет, вдыхал запах влажной земли, не испытывая никаких эмоций, никакого внутреннего отклика. Казалось, между ним и остальным миром упал невидимый занавес. И неверно было бы объяснять это сегодняшним разговором. Разве не то же самое ощущал он последние два дня? Просто сегодня это ощущение обрело форму. Не возникло ли оно в тот момент, когда он стоял перед иконой, загипнотизированный темными глазами, словами Аны Кесслер, ее дыханием? И с этого часа работа, разговоры, все повседневные звуки слились в один скучный, раздражающий звук. И прерывался он только тогда, когда он думал об иконе, говорил о ней, видел ее.