Джон Гоуди - Пелхэм, час двадцать три

— Да, в чем дело? — буркнул заместитель главного инспектора.

— Сэр, я хотел проверить, что слышно насчет денег, везут их или нет?

— Пока нет. Я дам вам знать.

— Ладно, — вздохнул Прескот. — Их уже везут. Я передам это в поезд Час Двадцать Три. Конец связи.

— Я же сказал, что ещё не везут, черт возьми.

— Да, сэр, — кивнул Прескот. — Вопрос только в том, сколько времени понадобится, чтобы привезти их в центр города?

— Послушайте, — раздраженно заорал заместитель главного инспектора. — Я же вам сказал, что деньги ещё не… — внезапно он умолк, и Прескот подумал: этот идиот наконец-то вспомнил, что в поезде Пелхэм Час Двадцать Три могут слышать слова диспетчера, но не слышат его собеседника.

— Ладно, — буркнул заместитель главного инспектора. — Думаю, я понял, что вы задумали. Действуйте.

Прескот вызвал поезд.

— Говорит лейтенант Прескот. Деньги в пути.

— Хорошо.

Голос главаря звучал совершенно бесстрастно, так что Прескот не мог сказать, слышал тот его разговор с заместителем главного инспектора или нет. Но это не имело значения.

— Мы готовы пойти вам навстречу, — сказал Прескот. — Вы это видите. Но просто физически невозможно пробиться через заторы на улицах за одиннадцать минут. Вы меня понимаете?

— Десять. Десять минут.

— Это не получится. Не потому, что мы не хотим, просто в городе сплошные пробки. Не могли бы вы добавить нам ещё минут с десяток.

— Нет.

— Мы делаем все, что можем, — настаивал Прескот. Он слышал мольбу в своем голосе и понимал, что под нею кроется ярость. — Нам нужно только чуть больше времени. Предоставьте нам его.

— Нет. Конечный срок — три часа тринадцать минут.

Жесткая непреклонность в голосе просто ужасала. Но Прескот не сдавался.

— Ладно. Мы не сможем доставить вам деньги к трем часам тринадцати минутам, здесь обсуждать нечего. Но предположим, что мы сможем к этому сроку доставить их ко входу на станцию. Не могли бы вы перенести крайний срок с момента доставки денег вам на их доставку на станцию? Не могли бы вы пойти хотя бы на это? Пожалуйста, прошу вас.

После паузы, которая тянулась для Прескота так долго, что он собрался позвонить ещё раз, в трубке неожиданно прозвучал голос главаря:

— Ладно, я согласен. Но больше никаких уступок. Понятно?

Воздух с хрипом вырвался из груди Престона.

— Хорошо. Если вы ничего больше не хотите мне сказать, я передам ваши слова наверх.

— Больше ничего. Как только деньги прибудут, позвоните мне и получите дальнейшие инструкции. Конец связи.

Вот я и начал действовать, — подумал Прескот, — и сумел выиграть несколько минут. Беда только в том, что проку от этого никакого. Деньги к трем тринадцати все равно не привезут.

Полицейский Артис Джеймс чувствовал себя очень неуютно — и не только физически, но и морально. Скорчившись за колонной примерно в шестидесяти футах от захваченного поезда, он был укрыт достаточно надежно, но не имел ни малейшей возможности шевельнуться. Застывшие мышцы онемели и дико ныли. К тому же его начали одолевать кошмары. В туннеле было темно и мрачно, тянувший по нему сквозняк доносил то ли настоящие, то ли воображаемые шорохи и шепоты.

Сказать, что все они мерещились, было нельзя. Он знал, что в туннель за его спиной проникли полицейские — человек двадцать, тридцать или даже пятьдесят — с тяжелым оружием, снайперскими винтовками, автоматами и прочим снаряжением, которое сейчас наверняка было направлено в его сторону. Больше того, он вовсе не был уверен, что им известно о его присутствии. Инструктируя ударные силы, такую несущественную деталь начальство вполне могло упустить. Вот почему он ещё плотнее вжимался в закопченную сталь колонны и старался не двигаться.

Идиотская ситуация. Нужно постараться остаться незамеченным террористами, но одновременно позаботиться, чтобы не вызвать подозрений у скрывающихся позади полицейских. Насколько он понимал, какой-нибудь паршивый коммандос вполне мог проскользнуть за спиной и перерезать ему глотку, как в боевиках, — так что и пикнуть не успеешь.

Прижатым к боку правым запястьем он нащупал пачку сигарет, только что купленную у Абе Розена, и ему неожиданно невыносимо захотелось втянуть дым в легких. Потом ему пришло в голову, что если дела пойдут совсем плохо, может получиться так, что больше никогда и покурить не доведется. Представление о смерти приобрело совершенно конкретный облик: он не сможет больше есть, любить женщин, он не сможет ничего… Сама эта мысль оказалась настолько болезненной, что он её отбросил с резким жестом — и окаменел, поняв, что выставил наружу руку.