Джон Гоуди - Пелхэм, час двадцать три

— На белую женщину?

— Какая разница, какого цвета была её кожа? Разумеется, она подняла крик. И не говори, что это был символический политический акт. Этот глупый и подлый подонок получил по заслугам.

— И ты избил его до полусмерти.

— В самом деле?

— Не пытайся отрицать. Мои друзья видели всю твою полицейскую жестокость.

— И как же они описали то, что произошло?

— Ты же не думаешь, что я не понимаю: для белого расиста нет лучше средства возбуждения, чем вид черного пениса, этой универсальной угрозы, угрозы, которая демонстрирует высшую степень потенции?

— Он вовсе не выглядел мощным. Скорее, съежился от холода.

— Это неважно.

— Послушай, — терпеливо вздохнул Берри. — Тебя там не было. Ты же не видела, что случилось.

— Зато видели мои друзья.

— Очень хорошо. А твои друзья видели, как он кинулся на меня с ножом?

Диди презрительно хмыкнула.

— Я ждала, что ты скажешь нечто подобное.

— Этого твои друзья не видели? Ведь они там были — верно? Ну, ладно, я тоже там был. Видел, что там произошло, и вмешался…

— По какому праву?

— Я — полицейский, — раздраженно огрызнулся он. — Мне платят деньги, чтобы я поддерживал порядок. Ладно, пусть я представляю репрессивные силы. Но разве можно назвать репрессией, когда одному человеку мешают мочиться на других? Права этого мерзавца нарушены не были, а права женщины — были. Конституция предоставляет каждому человеку право, чтобы на него не мочились. Вот почему я и вмешался. Вмешался от имени Конституции.

— Хватит, нечего острить на эту тему.

— Я оттолкнул его от женщины и приказал застегнуться и убираться прочь. Да, действительно, он застегнулся, но убраться не захотел. Он вытащил нож и шагнул ко мне.

— И ты не ударил его и не сделал ничего подобного?

— Я его толкнул. Даже не толкнул, а только подтолкнул, чтобы заставить убраться.

— А… Превысил меру.

— Это он превысил. И набросился на меня с ножом. Я вырвал у него нож и при этом сломал ему запястье.

— Ты считаешь, сломать человеку запястье не означает превысить меру? Разве ты не мог отобрать у него нож, не ломая запястье?

— Он не дал мне этого сделать и все время пытался меня ударить. Потому я и сломал ему запястье. Единственная альтернатива состояла в том, чтобы позволить ему меня пырнуть, а я не готов на такие жертвы ради сохранения гармонии в обществе.

Диди нахмурилась и помолчала.

— Или, — осторожно добавил он, — чтобы доставить удовольствие своей девушке с её свежеиспеченными радикальными идеями.

— Пошел к черту! — с неожиданной яростью она вихрем пронеслась по комнате. — Убирайся! Ты — свинья, мерзкая свинья!

Он недооценил силу её порыва и отлетел на задрожавшую каминную доску. Смеясь и протестуя, попытался было завладеть её руками, но тут она снова его удивила — сжав кулак, ударила его в живот. Никакого вреда это ему не причинило, но заставило резко согнуться в рефлекторном защитном движении.

Выпрямившись, Том схватил Диди за плечи и встряхнул так, что у неё лязгнули зубы. Дикая ярость вспыхнула в её глазах, она попыталась ударить его коленом между ног. Он увернулся, потом поймал её колено и зажал между своими. И тут снова почувствовал, как накатывает возбуждение. Она тоже невольно это почувствовала, перестала сопротивляться и удивленно подняла глаза.

Так они оказались в постели.

Отдышавшись после оргазма, она вытянулась рядом с мокрыми от слез щеками и прошептала:

— Свинья, свинка. О, мой поросеночек…

Как обычно, Диди не позволила поцеловать себя на прощанье и даже дотронуться до неё после того, как он надел свой пояс с револьвером 38-го калибра. Но в тоже время не стала привычно сокрушаться, что Том предпочитает ей свое оружие или, больше того, ей с ним изменяет.

Том улыбнулся и машинально коснулся рукоятки револьвера. Поезд остановился, и он чуть приоткрыл глаза, чтобы посмотреть, какая станция.

Двадцать восьмая улица. Еще три остановки, потом четыре квартала, пять лестничных пролетов… Может быть, его привлекала неустойчивость их отношений? Он покачал головой. Нет. Он страстно хотел её видеть. Страстно хотел её коснуться, несмотря на её ярость. Он снова улыбнулся, весь погруженный в воспоминания и ожидание, и в этот момент двери поезда открылись.

Поджидая поезд Пелхэм Час Двадцать Три, Райдер без особого любопытства разглядывал любителей головных вагонов. Самыми ярыми казались четверо: молодой негр с причудливой прической и какими-то мертвыми глазами, худой маленький пуэрториканец в перепачканной военной куртке, адвокат — во всяком случае он смахивал на адвоката со своим атташе-кейсом и острым взглядом интригана, — и понурый прыщавый паренек лет семнадцати с пачкой школьных учебников.