Юлия Алейникова - Медальон Великой княжны

— Я по природе слишком доверчив. Прежде всего в человеке вижу хорошее, уж сколько раз меня это подводило. Политруком мне земляка назначили, знакомца давнего. Вот я обрадовался! Ну, думаю, повезло. Дурак был. — И снова в словах его послышалась горечь. — Мне тогда предписывалось всемерно содействовать проводимой в республике коллективизации, всех подозрительных, мешающих коллективизации, затаившихся врагов и прочие элементы подвергать аресту, не считаясь ни с возрастом, ни с полом. Практически началось планомерное посягательство на свободную жизнь, да что я тебе рассказываю, сам небось знаешь, как это бывает. Мы тогда несли охрану объектов, вели работу по изоляции вооруженных банд, изъятию оружия, патрулированию и так далее, но от карательных операций и участия в арестах, репрессиях я отказался. Слишком хорошо помню, каково это было.

В Литве тогда много банд скрывалось, советскую власть не все приняли, так что дел хватало — некоторые из бандитов очень успешно под мирных жителей маскировались, мы склады их оружия разыскивали. Были неоднократные стычки и убитые с обеих сторон, война для нас словно бы и не кончалась. Вооруженные нападения не способствовали мирной жизни, резко осложняли обстановку.

Оставшиеся в Литве фашиствующие, запятнанные в крови, озлобившиеся элементы никак не хотели успокоиться и сдаться, а может, боялись. И ведь сами, дураки, не понимали, что своими действиями вредят своему же народу. Мы их вылавливали и передавали судебным органам. И местное население нам в этом охотно помогало, надоели им угрозы и вымогательства бандитов этих, недобитков. И политрук с нами был повсюду. Хороший мужик, не из трусливых. Жили в одной хате, выпивали иногда, о мирной жизни мечтали, планы строили, в гости он меня к себе приглашал после войны, о семье рассказывал. Дружили мы с ним, одним словом. Я так, во всяком случае, думал, доверял ему. Вскоре с бандами мы покончили, наступило мирное время, восстановление разрушенного. Народ устал от войны, от насилия немцев, а затем и наших войск и органов. Прекратились враждебные действия, началось взаимопонимание, сотрудничество, мирная жизнь, мирное сосуществование, я даже за женщиной одной ухаживать начал, Бируте звали, учительницей работала. Курносенькая такая. — Василий тепло улыбнулся. — Но органы НКВД не только не дремали. Покончили с бандами — началось просеивание в войсках. Вспомнили все прежние «грехи», у кого они были в биографии. Вот дружок мой замполит и написал на меня донос. Кто хотя бы раз был в лапах НКВД, он навечно остается в черном списке, несмотря ни на что. Надобность во мне как живой силе на фронте отпала, а от карательных операций я отказался, следовательно, я не исправившийся, затаившийся враг. Так он написал, Иван Сидорович.

— Что? — Павел впервые встрепенулся и с волнением взглянул на Курносова.

— Меня вызвали в штаб дивизии и прямо в кабинете схватили сзади за руки, обрезали ремни, даже не сняли, так спешили, отобрали пистолет, сняли погоны, ордена, медали. Я оказался арестованным. Вот так подставил меня мерзавец, которого я другом считал, с которым хлеб делил. А только прежде чем меня совсем увести, зашел он в кабинет и сорвал с меня медальон. А через пару дней вместе с группой бывших пленных без суда и следствия, без всякого обвинения повезли меня домой, в Россию-матушку. Так я оказался в фильтрационном пересыльном лагере. Все возвратилось на круги своя. Командировка на фронт завершилась. Догадался, кто был у меня замполитом? — Взглянул на Павла исподлобья Василий. — Да. Дружок наш общий, Иван Скороходов.

Павел потянулся к пачке папирос, что лежала на тумбочке перед Курносовым.

— Вот только одного я не пойму, как он про медальон догадался? Его у меня на груди многие видели, да я всем говорил — память о покойной жене. А он и не спросил ни разу. Хотя и поглядывал на него, я этот странный взгляд не раз ловил. Ты когда медальон на память получил, дружок твой Иван вроде уже в тюрьме сидел?

Павел кивнул, все еще крутя в руках папиросу и не решаясь закурить.

— Откуда ж он узнал?

— Я это виноват, — тихо проговорил Павел. — Я.

— Тогда еще, в восемнадцатом?

— Нет. В сорок третьем, в госпитале, — не глядя Курносову в глаза, ответил Павел.

— Вот оно как. Значит, не случайно он к нам попал. И демобилизоваться не торопился. Хотя и говорил, что по семье скучает, — потер ладонью свои впалые щеки Курносов.