Михаил Литов - Картина паломничества

С самого начала они могли смекнуть, что писатель не явит им даже намека на чудо и на их духовный запрос не даст никакого внятного ответа, однако не выдержали и сорвались в крик, и кто знает, не взвинтился ли уже там, в театре, жестокий бунт над болотом недоумения и безутешного горя. У Лоскутникова же было свое. Раскидались перед ним, воплотившись в нечто бесформенное и ползучее, разметались, как товары на ярмарке, и требование, прозвучавшее громко и неожиданно, и неумение столичного человека дать убедительный ответ, и вероятное наличие где-то требуемой идеи, и как ни напрягался Лоскутников, строя в себе упругий и ответственный центр, выпячивая разум и даже направляя шаги к тому или иному воплощению, соединить их в одно или хотя бы правильно, так, чтобы они больше не смущали его дух, расставить, неким образом разложить по полочкам ему не удавалось. Беспомощным и утлым он предстал и бестолково, как растерявшийся осел, забегал. А потому продолжали звучать в его ушах крики взывающих о чуде людей, голоса преследовали его, и он чувствовал себя слабым и ничтожным, не зная, где от них укрыться. Оттого, что он не мог сообразить, насколько в действительности значительно, огромно и осмысленно случившееся в театре, оно казалось ему во всех отношениях превосходящим его существо и подавляющим его жизнь, хотя бы даже и не было ничего более единственного в своем роде и нужного для него, чем она.

***

Переваливался Лоскутников под мощной кремлевской стеной с ноги на ногу своим жиденьким телом. Он там пожимался, глубоко встревоженный и уязвленный. Он был тощий, высокий, почти долговязый мужчина, но вообще-то видный, поскольку имел узкое благородное лицо и из глубины подзапавших, даже чересчур притянутых к ушам глаз смотрел умно. А в природе все гуще скапливалось вечернее потемнение, и следовало полностью решить, идти ли к Тонечке на бурную ночевку или вдруг куда как основательно заняться этой проблемой национальной идеи и возникшей из-за нее умственной и душевной неразберихи. Он решил все-таки идти. Проблему можно было оставить и на потом, а когда б он пропустил без всяких уважительных причин свидание, всякий раз с большим трудом добываемое, то рисковал бы навсегда потерять любовницу.

Тонечка, выкраивая ночные встречи, думала не о том, хорошо ли обманывать мужа, а о трудностях и опасностях этого промысла, и у нее было ощущение, что она то и дело совершает подвиг. Лоскутников был для нее, правду сказать, не столько человеком, ради которого она прилагает трудные и в некотором смысле даже сомнительные старания, сколько неким внешним обстоятельством, своим давлением подталкивающим ее к разным телодвижениям, которым она уже собственной волей и прихотью придавала характер героических свершений. Так что Лоскутников, в глазах Тонечки, был вообще не вполне разумной силой, а скорее чем-то вроде скандального или, скажем, даже вредительского звука в приличном обществе, услыхав который не сразу и сообразишь, осмеять ли испустившего его человека или сделать вид, будто ничего не произошло. Как бы с этого, с подобного анекдота, и началось сближение Тонечки и Лоскутникова, со временем превратившись в постоянное Тонечкино хождение по лезвию бритвы. И если бы она узнала, что Лоскутников заметался в тени кремлевской стены, позволяя себе ставить вопрос о целесообразности их свидания, она увидела бы этого человека еще более мелким и ничтожным, чем сам он видел себя перед тьмой обступивших его криков. И Лоскутников в своем внутреннем видении упрощал Тонечку, может быть, даже больше, чем это делала она, мысленно ставившая его в безгранично зависимое от ее подвижничества и всяких капризов положение. Он уже как будто твердо решил идти к ней, а между тем она оставалась далекой и не вполне желанной. Лоскутников страдал. Протискиваясь в сутолоке неожиданно навалившихся проблем, он заузил лицо до некой уже небывалости и, вытянув губы, озадаченно присвистнул.

Темная громада требовавших чуда людей надвигалась на него, и он перевалился через нее с ощущением тонкого страдальчества, трагической усталости в груди. Лишь после этого ему удалось обрести более или менее свободное состояние, и он скорым шагом пошел к дому любовницы. Она жила на окраине городка. Там не должны были соседи заметить Лоскутникова. Он проскользнул вдоль забора и бесшумно отворил калитку. В листву, в таинственный ночной сад мягко лился свет с веранды. Наверное, Тонечка в нетерпеливом ожидании зажгла для него маяк. Лоскутников умилился. Где-то у соседей тявкнула собака. Бусловы собаки не держали, и это было хорошо для планов ночного гостя. Он подошел к веранде, все еще стараясь не шуметь, и заглянул внутрь. За столом сидел по-своему величественный Буслов и читал книгу. Лоскутников содрогнулся и замер, пораженный. Он отлично знал этого важного человека, не замечавшего рогов на своей макушке, они вместе работали в старейшей газете здешних краев. Недавно возникшая новая газетенка мешала той оставаться единственной печатной гордостью города, но эта, новая, действовала в коммерческом духе, что позволяло старой считаться умным органом информации и некой как бы даже мысли, так что, казалось бы, какая же и конкуренция? А тем не менее состязание, нередко выходившее за рамки приличий, имело место, и по-настоящему умен в этой истории борьбы старого с новым был один лишь Буслов.