Михаил Литов - Наивность разрушения

- Никакого! - поспешил выкрикнуть я, торопясь успокоить себя, а его убедить, что он не должен говорить подобных вещей, что ему лучше оставить меня в покое, не мучить и не выводить из терпения.

- Нет, какое-то имею... - проговорил он, как в тихом и бессмысленном бреду, как тихий, упрямый и глупый безумец.

Мне стало нехорошо. Меня не обмануло предчувствие, шепнув, что я знаю наперед каждое его слово, он сказал именно то, что я предполагал, и теперь на мне громоздилась тяжкая ответственность за все сказанное им. Не спросить ли его как бы между прочим: ты не отречешься от своих слов в трудную минуту? Это был бы серьезный, важный вопрос. Но отречется, нет ли, - что же дальше? Вопрос важный, а ответ словно заведомо ничего не стоит.

- Почему? - восклицал Перстов, говорил все громче и громче, бегая под сводами моего жилища. - Что с нами происходит? У меня чувство, что кто-то следит за нами, ведет нас... Предопределение! Что бы мы ни делали, наше будущее предопределено. Случилось с тобой - что-то случится и со мной.

Я снова выкрикнул:

- Но я, как видишь, спокоен. Я даже не ходил на похороны!

- Спокоен? Неправда, неправда, - мой друг недоверчиво покачал головой. Он высказал то, о чем я смутно подумал, когда он вошел. Можно было с задумчивым и даже глубокомысленным видом согласиться с высказанной им истиной, а можно было посмеяться над нею, над той серьезностью и даже трагизмом, с каким она была подана, посмеяться, обличая в ней никчемную выдумку суеверного человека. Я не сделал ни того, ни другого, промолчал, склонил голову, пряча глаза, и приналег на еду.

***

Перстов настаивал, чтобы я непременно и немедленно посетил Наташу. По его словам, она никого не просила передать и нигде не обмолвилась, будто хочет меня видеть, но весь ее облик свидетельствует, что это так, в ее жестах и неясных намеках живет мечта обо мне. Поторапливая меня к моей подруге, Перстов словно отправлял меня на дело, о котором знал больше, чем следовало бы знать такому доброжелательному и чувствительному человеку, как он, и прощался, не надеясь при новой встрече найти во мне прежнего Сашу Человекова. Полагаю, он испытывал жгучую, почти болезненную потребность показать, что ему известно что-то очень важное.

Я оставил все его догадки на его совести. По сути, я отрезвел от недавнего прошлого достаточно, чтобы меня не беспокоило, что он обо мне думает, сам же я думал лишь о предстоящей встрече с Наташей, уже, кажется, пьянея близким будущим, и шел к ее дому сам не свой, в необычайном волнении. За спиной шумела удалявшаяся перстовская машина. Меня поглощала вечерняя тьма, передававшая моим коленкам мелкую противную дрожь. В окнах большой комнаты, где мы с Иннокентием Владимировичем сидели перед его концом, горел свет, но страх отгонял окна, и они казались далекими и игрушечными, узкими прорезями, в которых застыл другой, отличный от темноты цвет. Я боялся. Я почти забыл, что меня могут подозревать в причастности к смерти Иннокентия Владимировича, что некоторые обстоятельства и впрямь делают меня как будто причастным к этой смерти, и боялся я только Наташи, ее высокой скорби, неприступности, непознаваемости в ее неожиданно новом положении, боялся ее высокомерного взгляда, неосторожного слова, собственного бесправия перед ее правом обличать меня.

Когда я увидел ее, меня захлестнула волна желания окунуться в последнюю глубину человеческих отношений, прыгнуть в огонь, в кипящую смолу, сгореть, провалиться без шанса на возвращение. Но что же такое под этим подразумевалось? Неужели броситься на колени, целовать ей руки и плакать оттого, что она несказанно прекрасна и невыразимо человечна в своем горе, неужели это и было бы последней глубиной, безвозвратной бездной, невероятным счастьем, осуществлением самой несбыточной грезы и воплощением самой зыбкой иллюзии? Не ведая ответа, я стоял робко, скромно, почти глупо и смотрел на нее. Она не отводила глаз. Мы стояли в центре той самой комнаты, где несколько дней назад Иннокентий Владимирович одарял меня своими прощальными тирадами, стояли под ослепительно звонкой люстрой и смотрели друг на друга, как Адам и Ева в раю. Я убежден: то, что я прочитал в ее глазах, было либо любовью в какой-то смягченной, успокоенной форме и признательностью за то, что я наконец вспомнил о ней, а если не о ней, то по крайней мере о приличиях, либо ничем, пустотой, пустыми глазницами, дикой и ничего не сулящей неосвоенностью.

- Я согрею чай, - сказала она дружелюбно.