Михаил Литов - Наивность разрушения

- Да вы то и дело договариваетесь за моей спиной. Вчера, когда ехали ко мне, утром, когда ехали от меня...

- А разве не ты втянул меня в эту историю? Ты домогался Наташи, и ты ее получил. В чем же дело? Почему тебе свет не мил?

- Не то, не то, как-то все не так... - уже не кипятился, а отдавал себя его насмешкам я.

- Тебе плохо с ней?

- Вчера было хорошо.

- Значит, грех думать, что дальше будет плохо.

- Я не такой оптимист, как ты.

- Послушай, ты должен принять один из двух вариантов: либо ты просто пользуешься тем, что эта особа существует и отдается тебе, либо влюбляешься без памяти и теряешь голову.

- Ни то, ни другое неприемлемо, - вздохнул я.

Но стоило Перстову выказать намерение отказаться от меня, сделать движение уйти, как я впал в жуткое отчаяние, в страх, что совершаю роковую ошибку, и согласился ехать. Я утешался мыслью, что потеряю, на худой конец, еще один вечер, только и всего.

- Нравится тебе Наташа? - спросил я, когда мы мчались сумеречными улицами. - Или ты просто уступил ее мне, а все же предпочел бы ее Лизе? Или тебе вообще все равно?

Перстов, мастер на все руки, теперь величаво и пристально смотрел на дорогу, направляя машину в серую мглу.

- Постарайся осмыслить картину во всей ее цельности, не расчленяй, не потроши, - сказал он. - Наташа великолепна, но по мне, Лиза ни в чем ей не уступает, так важно ли, кого из них я предпочел бы по-настояшему? Они молоды, красивы, боевиты. Погрузись в это, как в океан, забыв, что и океан состоит из капель. Согрей свои старые кости теплом пучины и поменьше думай об обратном пути. Думай, что у твоей избранницы нет решительно никаких изъянов. Верь, что тебе повезло, как никому другому. Ты же хочешь взять ее, но при этом еще на что-то озираться, ну, хотя бы на себя. Эгоизм здоровый, согласен, но не всегда уместный. В данной ситуации лучше будь эгоистом по отношению ко мне, твоему верному другу, не заботься, каково приходится мне, плохо мне или хорошо. Чуточку все-таки потеряй голову, сумей показать возлюбленной, что из-за нее ты сам не свой. Опрокинься в нее и расплескайся обильно. Может, я предпочел бы ее, а не Лизу, хотя Лиза ни в чем не уступает. Может, предпочел бы и вовсе не заниматься всем этим, тем более что дело-то выходит в ущерб Машеньке. Тебе хочется взять и Лизу?

- Скажешь тоже... что за чепуха! Зачем мне Лиза?

- Растерянный и робкий, доверчивый и простодушный - вот каким ты выступаешь перед ними. И обрати внимание, они не смеются над тобой, напротив, ты им нравишься, они тебя по-своему уважают. Видимо, догадываются, что на самом деле ты другой.

- Иначе говоря, считают меня притворщиком?

- О нет, не это. Просто они понимают, что ты поворачиваешься к ним лишь ничтожной частью своего существа и, когда обстоятельства принуждают тебя делать это, должен или находишь нужным показать себя растерянным и простодушным. Они умны и проницательны. Странно, если ты не заметил этого.

Я действительно этого не заметил. В конце концов твердо я был уверен лишь в одном: если кто умен и проницателен, так это я.

***

Скоро за пышными махинами наших двух-трех главных улиц город сбивался на целые кварталы довольно однообразных деревянных особняков, и в одном из таких особняков, подслеповато и удивленно глядевшем резными оконцами, жила Наташа с отцом. Удивление окошек тотчас, едва я вышел из машины, передалось мне, и я с чувством, близким к неприязни, оглядывал землю, исхоженную и истоптанную чудесными ножками женщины, которая теперь, явно по какому-то недоразумению, считалась моей. Дом произвел на меня самое унылое впечатление. Мать этой совершенно чужой мне женщины умерла несколько лет назад, наверное в том же фактически возрасте, какого достиг я. Итак, меня возят на машине, меня вкусно кормят, мне говорят, что я состою в любовной связи с женщиной, чье присутствие сделало бы честь обществу самых блестящих красавиц. Превосходно! Я не удивился бы, обнаружив, что ее мать погребена не где-нибудь, а здесь, у задней стены дома, место, прямо скажем, очень уж подходящее. Тень этого мрачного сооружения тяжело накрыла нас, едва мы приблизились к нему, а ведь стоявшие по соседству с ним близнецы отнюдь не производили на меня столь тягостного впечатления.

Хозяева уже ждали нас, у них все было готово к пиру, к намеку на повторение вчерашнего, и из-за стола весело, приветливо и молодо выглядывал давно утешившийся вдовец, папаша несравненного чада - человек, который был старше меня разве что лет на восемь, почти что мой ровесник. Я знал об экономических тяготах окружающего меня мира и сам страдал бы от них больше, если бы вся моя собственная экономическая политика не сводилась к тому, чтобы как-то перебиваться и не протянуть ноги, но вот уже второй день я кружусь среди какого-то богатства, изобилия, всего, что не может не казаться мне вымыслом, и на душе моей скребут кошки. А между тем люди смотрят на меня так, как будто я представляю собой не только не бесплотное, но нечто даже значительное в том воображаемом мире, где они привычно и любовно обретаются. Я говорю не вообще о людской массе, которой глубоко плевать на меня, а о чудаках, чьи головы начинены дикими фантазиями и склонны воображать, например, что я, возвращаясь домой, питаюсь на ужин заморскими деликатесами или что я не прочь подвизаться в роли жениха изысканной красавицы. Я сделался Александром Петровичем, ибо, рекомендуясь Сашей, выглядел бы смехотворным чудаком в глазах чудака Иннокентия Владимировича, солидного и только отчасти вертлявого человека. Он принимал гостя своей дочери, потенциального жениха, который уже - вот что-то такое коснулось слуха, как-то вроде как услышалось - "переспал с милой и взбалмошной дочуркой, утехой моей старости". Иннокентия Владимировича очень живил быстрый, иронический и смышленный взгляд больших и как бы подкрашенных, так они были выразительны на каменно удерживающем красоту молодости узком лице, глаз, высокий и тонкий, он поражал молодцеватым видом, вообще смотрелся молодцом. Подхваченный духом времени, он пустился в коммерцию, в книгоиздание; и даже сам почитывал, но издавал он дорогостоящую дешевку, а потолковать любил о титанах. Странно мне было, что я попал в семью, тесно связанную с миром книг, но с теми, однако, его сторонами, какие роднили его со всяким торжищем.