Михаил Литов - Не стал царем, иноком не стал

- Ну, так уж оно и заведено, - сказала Любушка.

- Так все поступают, - подтвердил Милованов.

- Кто все? Все приходят в мой сортир и гадят? Не надо про всех! Что за вечные ссылки на других? Когда вы, люди добрые, я про вас про обоих, когда вы научитесь отвечать прежде всего за самих себя? - Зоя высмотрела в зеркальце подругу: - Вот взять, Любушка, тебя. Ты мне подруга с детских лет, так что у меня было время проанализировать твои, так сказать, показатели. Думаешь, у меня душа не переворачивается, когда я вижу тебя в какой-нибудь очередной сиротской курточке или дрянной шубенке? Это ж надо быть до такой степени лишенной вкуса и понимания! Вырядишься пугалом, дурой старой, которая себя девчонкой воображает, и щеголяешь, а каково мне рядом с тобой? Да я тебя порой убить готова!

- Теперь на Любушку напала! - сквозь злой смех прокричал Милованов.

- Это Бог знает что такое, - не сумела притерпеться и Любушка. - Мало того, что о вкусах, как говорится, не спорят, так я скажу тебе еще, Зоя, что незачем тебе трогать мои установки и представления, потому что вкус отсутствует как раз у тебя, а не у меня.

Стали кричать Милованов и Любушка, что Зоя перегибает палку, забывается, чересчур высоко о себе мнит и лучше бы ей действительно не затрагивать людей, которые составляют единственную ее компанию близких и друзей на свете. Зоя засмеялась:

- Потому и затрагиваю, что мне не все равно. А было бы мне наплевать на вас, так и оставила бы жить, как живете.

***

Однажды какая-то женщина по телефону сказала Милованову, что его жене в магазине - а Зоя вышла купить что-нибудь на ужин - стало плохо и она просит, чтобы он поскорее пришел. Добрая незнакомка не добавила ничего в том роде, что, мол, надо очень поторопиться, если он хочет застать жену в живых, и, видимо, в этом не было никакой необходимости, а что ему надо придти, и поскорее, она сказала просто для округлости речи, и наговоренной ей для передачи Зоей, и своей собственной. Было в ее подаче печального известия много сразу бьющего тревогу, но и что-то тут же убаюкивающее. А Милованову не терпелось вернуться к работе, к картине, которую он уже много дней неистово вынашивал. Аккуратный, он встревожился и даже, хотя этого увидеть или как-нибудь почувствовать женщина уже точно не могла, взъерошил волосы, не допуская, конечно, и мысли, что можно бы тут вовсе остаться в стороне от происшествия с женой. Оделся он и по чистому, веселому снежку, выпавшему той зимой впервые, торопливо заскрипел к магазину, где по неизвестной ему причине страдала Зоя.

Милованов и Зоя не имели склонности к прочувствованным, глубоким разговорам, отделывались обычно смешками и округляли, как та неведомая женщина, о которой только что было сказано, но, разумеется, все в своих отношениях понимали и могли бы высказать, если бы в том возникла надобность. Многое говорилось между ними без слов, как бы телепатически, и такого, может быть, не было ни разу, чтобы они уселись рядком или напротив друг друга и стали обмениваться, для души, в неизъяснимом сердечном порыве, проникновенными словами, выстраивая их в удивительные фразы, заставляющие припомнить, что слово и было в начале всего. Милованов больше был расположен к подобным разговорам и когда-то, в более молодые и живые годы, даже пытался их вести, но Зоя выспренностей не любила, и он скоро привык возле нее избегать их. Зоя лишь в гневе была мастерицей удариться в пафос, и вот тогда-то странным или чудесным образом в ней иной раз прорывалась неподдельная искренность и ее слова вдруг начинали выдавать что-то сокровенное, наполняясь, можно думать, истинной душевностью, но эта последняя, в глазах Милованова, была не того происхождения и свойств, чтобы и он пустился в ответ изливать душу.

А в магазине, когда он увидел, что Зоя лежит на каком-то низеньком выступе и ноги ее в темных чулках и грубых ботинках как-то необыкновенно коротки, живот поднят горой, а лицо под скорбно и громадно опущенными веками нахмурено, он прежде всего и подумал, что нужно будет непременно поговорить с ней по душам. Наверное, это желание возникло у него потому, что он увидел жену такой, беспомощной, но и слишком незнакомой ему, о чем-то трагически и даже величаво размышляющей под маской, казалось, нарочито нахмуренного лица, и еще потому, что зевакам, приглядывавшимся к Зое с разных сторон, она досталась вот лишь нынешней, упавшей и как будто умирающей, то есть в несколько даже фантастическом, слегка и оперном, как подумал на ходу Милованов, облике. А к тому же немного стыдно было ему того, что Зою бесцеремонно рассматривают, а она лежит кверху животом, как перевернутый на спинку таракан, и о чем-то тихо и мрачно бредит в запредельности, о которой мало кто думает в своей умоисступленной жизни, хотя она, громоздящаяся, как теперь оказывалось, прямо под тяжело, театрализованно упавшими веками, в конечном счете для всех обязательна и неизбежна.