Михаил Литов - Первенец

- А что же дальше? - начал я проникновенным тоном. - Ведь должно что-то перемениться в нашей жизни. Я не поверю, если вы, Фенечка, скажете, что все еще хотите оставаться здесь. Нельзя! После случившегося? Нет, ни в коем случае... После всего, что так нас потрясло?

- Да, мы с Розочкой посовещались и решили согласиться.

- На что? Какие у вас планы?

- Мы покинем этот дом. Нас давно уговаривали, даже угрожали... Мы завтра уезжаем.

- Вот! - воскликнул я с торжеством. - Вы решили, и я одобряю ваше решение. Но вы снова забыли обо мне. Глория ни в чем не виновата. Я не утверждаю, что с ней не приключилась бы беда, если бы вы своевременно уехали отсюда. Запуталась в веревках... А я не запутался? Что со мной происходит? Зачем я сижу тут, глотаю эту пыль? Я голоден!

Фенечка Александровна засуетилась, приговаривая: сейчас, сейчас... Вышла, а через минуту вернулась, принесла мне внушительную краюху хлеба, на которую я с жадностью накинулся. Пока она отсутствовала, я успел овладеть собой и решил, что скорбь событий требует от меня принятых в таком случае манер. Но вопреки всему я старался выгнуться и расшевелиться с какой-то хищной пакостностью, даже немного развеселить женщину, подбить ее на неожиданный шаг, который увел бы нас от опасной темы.

Поскорее насытиться, набраться сил, убежать. Очнуться не среди развалин, а дома, на мягкой постели. Я жадно ел, желая подействовать Фенечке Александровне на нервы. Но она как будто не понимала моего настроения, она внезапно приблизилась и, погладив меня по голове, задушевно произнесла:

- Бедненький, как ты проголодался...

- Хватит экспериментировать! - грубо оборвал я ее. - Баста! Мы зашли слишком далеко.

Она признала мою правоту, простила мне мою грубость, мы, можно сказать, стали жить душа в душу. Я поел и принялся как будто грезить наяву. Мне представилось, что толпы возбужденных обитателей коробок (и среди них моя жена Агата) выходят проводить принарядившихся мать и дочь, рукоплещут, усыпают их путь розами. В легком пронизанном солнечными лучами тумане виднеется небольшое, словно нарисованное кладбище с величественным памятником на могиле Глории в центре, и там тоже праздник, там какое-то свое удачное продолжение жизни.

Теперь дом снесут, сила противодействия планам градостроителей выдохлась. Фенечка Александровна раздобыла где-то маленькую деревянную тележку, они погрузили на нее свой нехитрый скарб, подняли ручку, и два колеса застучали на камнях, точно пыжась и переругиваясь. Мать с дочерью на прощанье помахали мне, стоявшему в провале окна, и у меня защемило сердце. Скорбные фигурки удалялись по-иному жить среди людей, а я жалел их, понесших горькую утрату, и себя, который остался один в заброшенном доме. Я сел на подстилку и обхватил голову руками.

Следовало и мне убраться отсюда, пора было возвращаться домой, к нормальной жизни. Но вместо этого я забрался под одеяло и хотел уснуть, вот только сон не шел. Что мешает мне встать и уйти? Я и сейчас был до слез рад, что моя совесть чиста и я вовсе не убил девочку, а что я-де душил ее подушкой - это лишь порождения сна и голодного бреда, что-то иллюзорное, химерическое, некое наваждение. Но она, так или иначе, мертва, и где-то за моей радостью крылась досада, что раз уж так, то все-таки жаль, что не я стал виновником ее конца.

Да, что-то было тут не так. Пусть только в иллюзорном мире, но я имел намерение убить Глорию, однако не убил. Я и пальцем ее не тронул, и все-таки она была мертва. И все это странным образом совпало, завязалось в один узел, но что-то в то же время не состыковывалось в этом совпадении. И если для окружающих, для следователей и врачей и даже для самой Фенечки Александровны картина гибели Глории была совершенно очевидной и понятной, то для меня она, похоже, становилась чем дальше, тем непонятнее и запутаннее. Может быть, все дело в том, что отношение этих окружающих к плачевному концу девочку оставалось совершенно простым и определенным. Горестным, сочувствующим или безразличным. Сказать о себе и своем отношении того же я не мог. Я сам по себе стал... каким-то другим.

Я вдруг с полной ясностью осознал, что не общение с Фенечкой Александровной и ее выводком и не ссора с женой удерживали меня в заброшенном доме. Положим, это было понятно и раньше, но сейчас я почему-то должен был твердо и четко обозначить это. А дальше снова начиналась неразбериха.

Зелье сумасшедшей и глупой колдуньи, чью дочь я едва не убил, а лучше сказать, почти убил, перестало воздействовать на меня. Мой разум был абсолютно чист. Однако я не вставал и не уходил. В конце концов я, конечно, встал, но и тогда я не ушел. Ничто незримое не становилось преградой между мной и домом, где меня ждала Агата, и все-таки несомненно была сила, которая завлекла меня в заброшенный дом и удерживала здесь.