Михаил Литов: Прощение

По вызову прокуратуры Ясон прибывает из своего далека и, взопревший от страха, рассказывает на допросе, что сына, по его предположению, похитила дама, ехавшая с ними в одном купе и все жаловавшаяся, что Бог не удосужился и ей послать ребеночка. На редкость запутанная история. У купейной дамы отнюдь не воровской вид, но иные из бездетных дам, известное дело, пойдут на любую авантюру ради осуществления мечты иметь собственное чадо. Может быть, именно этот мальчик в матросском костюмчике особенно приглянулся той пассажирке. Такова версия Ясона. Ничтожный человек, решает о нем следователь, такой хлюпик на убийство не решится. Но, как всякий хитрый добытчик истины, он широко расставляет сети, чтобы уловить того маленького зверька, который и есть главный факт, главная улика. Ясон бьется в этих сетях, ему намекают, что преднамеренное убийство им мальчика почти доказано и остановка за малым, например, за его добровольным признанием...

Ольга Николаевна, видя, что следственная машина размахивается не на шутку и что над ее обожаемым Ясоном нависла большая опасность, проделывает инсценировку самоубийства, - а что это инсценировка, воспитывающий в читателях железную дисциплину морали автор убежден безоговорочно. В предсмертной записке она умоляет, или даже выставляет ультиматум, оставить ее мужа в покое, поскольку-де он ни в чем не виноват, и она его любит, говорится далее, и желает ему добра, и вообще раскаивается, что дала повод затеять против него следствие. Но проницательному обществу, на передовых бастионах которого неусыпно бдят следователи и прокуроры, втереть очки трудно. Ребенка находят; пять лет назад, ненастным вечером, под шекспировские звуки грома и кальдероновские вспышки молнии Ясон подбросил его людям, которым, как он знал, иметь собственное чадо хотелось совсем не меньше, чем той даме из поезда, представленной было его воображением мощно разоблачающему следователю. Странно повел себя двухлетний мальчуган: подброшенный в чужую прихожую, он не только протянул руки к появившейся там женщине, но и без колебаний назвал ее мамой. Как бы то ни было, теперь он растет в положительной, трудолюбивой, честной семье. Из соображений гуманности ему не сообщили, кто его настоящие родители, а тех лишили родительских прав и притязаний...

Этот финал, с его упоением следователя от встречи с новыми родителями мальчика, утешителен, и тем не менее во всей этой истории, с ее физиономией, которую ей сообщил автор книжки, многое оставляет в недоумении и перед кажущейся неразрешимой загадкой. Упомянутый финал, положим, вполне исчерпывает, как человека и гражданина, следователя, но что в конце концов получают Ольга Николаевна и ее Ясон? Дело вовсе не в том, что они счастливо избежали тюремного заключения или что автор не снизошел прямо и недвусмысленно пригрозить им жуткой расплатой в тот час, когда все мы, грешники и праведники, лжецы, негодяи, следователи, авторы поучительных книжек и наши дети, явимся на последний суд. Дело в другом; меня преследует ощущение недосказанности, ощущение, что закралось, может быть, некое противоречие между тем немногим, что мы узнаем об Ольге Николаевне, ее словами, поданными автором вскользь, как нечто незначительное, и тем, в каком свете изображает автор происходящее. Преследует ощущение вероятия каких-то иных поворотов, укрывшихся от внимания нашего пишущего педогога, или сознательно скрытых им от нас чувств и мотивов, двигавших героями истории, в особенности Ольгой Николаевной. Например, эта ее фраза, что ребенка она "просто любила", тогда как муж был для нее всем... эта фраза вполне имеет основания предстать перед нами чем-то более глубоким, нежели всего лишь бред или намерение обмануть следствие.

Словоохотливость, с какой Ольга Николаевна выбалтывала следователю свою девичью мечту, заслуживала бы права называться трагическим недоразумением, случись нечто подобное с мужчиной, но в ее случае является только лишним доказательством скудости и расплывчатости женских мозгов. Я уже выражал убежденность, что наша героиня не очень умна. Однако я свободен в своем выборе. Я могу позволить себе увидеть в Ольге Николаевне человека, достойного той необычайности, какую я пожелал увидеть в связанной с ее именем истории. Как ни сложилась моя собственная судьба и как ни властны надо мной предрассудки, в иные мгновения я нахожу в себе - и хочу находить впредь - силы думать о человеке, даже всего лишь о женщине, лучше, чем это, как я замечаю, принято. По условиям объективного права каждого субъекта говорить так и то, что и как ему хочется говорить, я заявляю о своем несогласии с мнением автора книжки. Для него над фразой Ольги Николаевны задумываться не обязательно, фраза появляется в его документальном сочинении лишь постольку, поскольку она имела место в действительности. Похоже, он и не подозревает, что кого-то эта фраза способна заставить насторожиться и даже предпринять собственные выводы. Ему все ясно и очевидно в личности Ольги Николаевны, у него не возникает и тени сомнения в том, что эта женщина потеряна для общества и нормальной разумной жизни, хотя он всегда готов кричать о необходимости нравственной борьбы за каждого человека, о своей вере, что любого человека, как бы далеко тот ни зашел в своей испорченности, можно отвратить от зла и направить на путь истинный. Для него Ольга Николаевна не просто враг, которого следует обратить в свою веру, сделав предателем по отношению к его прежним идеалам, либо уничтожить, а нечто совершенно невозможное в свете его абстрактно-гуманистических представлений. Кто же не возмутится, кто не пожелает плюнуть Ольге Николаевне в лицо в отместку за ее нечеловеческое и даже не животное обращение с собственным сыном? Если всемирно знаменитый мальчик выдал своего отца, обрекая его тем самым на верную гибель, то действовал он так в силу обостренного классового чутья, в интересах классовой борьбы. А что тут, в нашей истории? Когда, как, чем не угодил двухлетний славный мальчишечка мировому пролетариату или хотя бы школьным преподавателям музыки, к среде которых принадлежала его мать, что можно было пять лет хладнокровно молчать об его исчезновении? Какая мать не пожелает тут же привести себя в пример, мысленно поставить себя в ряд бесчисленных мадонн, шагающих по облакам, сидящих в креслах, задумчиво и нежно взирающих на свое дитя? Какой отец не нахмурится и не вынесет самый суровый приговор?