Осано кричит из ванной:
– Ну хоть убей: не могу я пить шампанское из стаканчика для полоскания зубов.
В буфете со встроенным мини-баром стоят высокие бокалы. Я беру один для Осано, ставлю на стол, стягиваю с пробки проволочную уздечку. Когда я выкручиваю пробку, Осано уже стоит рядом. Отбирает у меня бутылку, наливает бокал до краев и протягивает мне. Сам он пьет прямо из горлышка.
– На приеме был? – спрашивает он.
Я качаю головой.
– Я разозлился на Луизу. Не хотел ее видеть.
– Да? То-то ты мне показался расстроенным.
Он делает еще один здоровенный глоток и принимается рыться в косметике, разбросанной по туалетному столику Луизы.
– Кстати, спасибо за костюм. Армани тебя тоже, я думаю, поблагодарит – как только увидит мою фотографию.
Не похоже, чтобы Осано это заботило – костюм-то все еще на нем. Если только он не снимает его в отместку Фрэду. Не могу поверить, что я, после того как застукал Луизу в уборной, все же сумел забрать костюм и отнести его Осано.
Я спрашиваю:
– У тебя все манекенщицы сидят на героине?
Осано понимает, что я его задираю, но не отвечает тем же и даже не пытается обороняться. Он только и говорит:
– Я где-то читал, что они таким образом борются с лишним весом. Слушай, а может, и мне тем же заняться, а? – он похлопывает себя по животу.
– Что произошло с Луизой в Нью-Йорке?
– Ее агентство устроило большой прием. И Луиза решила, что это самое подходящее место для передозировки. Как по-твоему, что это было: зов о помощи или попытка привлечь к себе внимание?
Осано бродит по номеру, лапая все, что попадается по пути: сложенную одежду, оставленную горничной на спинке стула, Луизин фен, лежащий на тумбочке у кровати рядом с записной книжкой в экзотическом переплете. Однако сделав полный круг, он возвращается ко мне. Осано итальянец, так что, возможно, нет ничего странного в том, что, заговаривая, он кладет руку мне на плечо. Но тут он подтягивает меня поближе к себе и заглядывает мне в лицо.
– Думаешь, мне плевать? Думаешь, меня только мои тряпки волнуют?
Не знаю, что ему ответить: именно так я и думаю.
– А известно тебе, что это Фрэд отыскал для нее врача? Ей еще повезло, что мы оказались рядом, – он кивает, подчеркивая сказанное. – Я приехал в Нью-Йорк, чтобы разжиться деньгами. А плюнь я на все и останься дома, что было бы, а?
И он отпускает мое плечо, словно доказав свою правоту. Утрачивая интерес ко мне, как утратил его ко всему, чего касался в комнате. Теперь он, потерев виски, начинает жаловаться:
– Зрение у меня ни к черту. И очки я вечно теряю. Может, носить их на шее, как Лагерфельд?
– Тогда уж и веером обзаведись.
Это я вспомнил виденную пару лет назад в «Вог» фотографию, сделанную Энни Лейбовиц: Карл Лагерфельд беседует после показа мод с Готье. Разговаривая, Лагерфельд прикрывает черным кружевным веером рот, словно боится случайно сболтнуть лишнего. Готье склонился к нему – видимо, Лагерфельд говорит очень тихо. Я в тот раз задумался: о чем он может рассказывать? Действительно он так несдержан на язык или это одно притворство?
Осано говорит:
– Ты знаешь, до чего я ненавижу этот веер? Так бы и выхватил его и отлупил бы им Карла по роже. – Он швыряет пустую уже бутылку в мусорную корзину. Я и не заметил, как он ее прикончил. – Как по-твоему, понимает он, что этот веер его выдает?
– То есть?
– То есть? Это дела фрейдистские, малыш. – Осано плюхается на край кровати. Потом ложится на спину и говорит в потолок: – Представь себе Карла маленьким мальчиком, по уши влюбленным в мамочку, но уже заподозрившим, что настоящая власть принадлежит, похоже, мужчинам.
Осано приподнимается, чтобы одарить меня многозначительным взглядом – как будто я понимаю, о чем он говорит.
– Ну вот, Карл маменькин сынок, да только у него торчит пиписька, а у мамочки ничего не торчит. Но, видишь ли, он до того боится ее, что не решается взглянуть в лицо реальности, и потому выдумывает себе всякие фантастические оправдания. И вот в один прекрасный день мамочка – шлеп его веером по носу, и рождается новая версия: инфантильное, извращенное сознание Карла говорит ему, что веер будет покруче члена.
Осано не сводит с меня взгляда, который с каждым его словом становится все более многозначительным.
– Ты понимаешь, о чем я?
– О том, что у Карла Лагерфельда бзик насчет вееров?
– О том, что он долбаный кастрат, вот о чем!
Многозначительное выражение сползает с его лица. Мгновение оно, в ожидании моей реакции, не выражает ничего. Я не сразу понимаю, что Осано валяет дурака. Или вроде того. Но тут он, рассмеявшись, зевает и снова валится на спину.
Читать дальше