Анатолий Безуглов: Неотвратимость

– Не знаю, не знаю…

Начальник отдела эксплуатации горестно вздохнул и принялся сбивчиво перечислять заслуги автобазы. Тут были и безаварийные пробеги, и экономия горючего, сверхплановые перевозки и даже помощь подшефному колхозу. Прервав поток его красноречия, я попросил провести нас к машине, на которой работал сегодня Горбушин.

– Пожалуйста, пожалуйста…– заторопился толстяк и тут, кажется, впервые заметил Горбушина, сидящего в машине. Наклонившись к стеклу, он с отвращением глянул на него и искренне, с душой сказал:

– Подлец же ты, Горбушин!

– Товарищ Ермаков,– строго взглянул на него Скирда,– прошу без оскорблений.

– Извините, товарищ лейтенант, но ведь этот гад общественником прикидывался, стенгазету выпускал. Видали у нас в конторе «За рулем»? Писатель! – Толстяк сплюнул.

– Может быть, вы все-таки проведете нас к машине?– обратился я к Ермакову.

– Конечно, конечно, товарищ…– Толстяк замялся, не зная, очевидно, как меня назвать.

– Товарищ следователь,– подсказал ему Скирда.

С этой минуты, поняв, что я старше по должности, Ермаков переключил все свое внимание на меня.

– Вот эта самая машина,– драматически понизив голос, сказал Ермаков, подводя нас к уже знакомому мне грузовику.– Я все сделал, как сказал товарищ лейтенант: никто к машине не подходил,– опять заторопился он.– Ведь надо же – такое пятно на коллектив…

– Помолчите, товарищ Ермаков,– не вытерпел я.

Ермаков испуганно захлопал глазами и пискнул:

– Слушаюсь.

– Вы на этой машине сегодня ездили? – обратился я к Горбушину.

– На этой,– тихо ответил он.– Только уверяю, товарищ следователь, никакого наезда я не совершал.

– Брось отпираться, Горбушин! – вмешался Ермаков.– Советский суд не обманешь.

– Здесь еще никого не судят,– сказал я и, подведя Горбушина к правому борту, обратил его внимание на царапины.

– Чем вы можете их объяснить?

Горбушин пожал плечами:

– А кто его знает, зацепил кто-нибудь.

– Сейчас мы возьмем двух понятых и выедем на место происшествия. Я покажу вам, где кузов получил эти шрамы. Лейтенант Скирда, вы поведете грузовик.

Минут через двадцать мы прибыли на место происшествия. В ранних сизых сумерках осеннего дня шоссе выглядело обычно,_ничто не говорило о произошедшей здесь трагедии.

– Знакомое место? – спросил я у Горбушина.

Я заметил, как он вздрогнул…

«Так, «студент»,– подумал я,– сейчас я тебе покажу».

Я попросил Скирду вплотную подогнать машину к дереву с ободранной корой. Скирда осторожно сдал грузовик назад и прижался правым бортом к поврежденному дереву. Как я и предполагал, царапины на коре в точности совпадали с царапинами и потертостями на правом борту кузова, на что я обратил внимание понятых. Скирда, выйдя из кабины, закурил и, сделав непроницаемое выражение лица, как бы между прочим спросил у Горбушина:

– Ну, что вы теперь скажете?

Я незаметно подал ему знак, чтобы он не вмешивался, и, не торопясь, сделал нужные мне снимки. После этого я так же неторопливо подошел к Горбушину:

– Видите теперь, откуда эти царапины на борту грузовика?

Шофер ошалело смотрел на меня:

– Ничего не понимаю, я не задевал дерева. Чтобы так сильно врезаться, надо вообще не уметь водить машину.

– Да, но факты – упрямая вещь. Именно вашей машиной было ободрано дерево. И именно этой машиной был совершен наезд.

– Я никого не сбивал! Никого не давил! – голос Горбушина сорвался на крик.

Утро следующего дня началось с неприятностей. Прокурор Рудов наотрез отказался дать санкцию на арест Горбушина. И как я его ни убеждал, он твердо стоял на своем, говоря, что в деле много неясных мест, что надо, мол, дождаться заключений экспертов. Формально, может быть, он и прав, но мне кажется, что арест Горбушина заставил бы его чистосердечно признаться…

Повторный допрос Горбушина снова не дал никаких результатов. По воспаленным глазам, осунувшемуся лицу было видно, что он провел бессонную ночь. Он затравленно смотрел на меня и с непонятным упрямством отвергал обвинение…

Если говорить честно, я мало верил показаниям Горбушина, тем более что все улики говорили не в его пользу. Кроме того, несмотря на правдивость его тона, каким-то шестым чувством я ощущал, что Горбушин что-то скрывает, недоговаривает. Это ощущение не покидало меня до конца допроса. Теперь Горбушин выглядел совсем не так, как при первом нашем знакомстве. Он как-то весь сник, полинял и мало чем напоминал вчерашнего щеголеватого «студента»: чувствовалось, что в нем происходит внутренняя борьба. Это состояние обвиняемого известно. Сначала полное отрицание даже самых явных улик, затем спад – душевная депрессия и признание вины. Помню, как несколько лет назад я расследовал дело о разбойном нападении. Обвиняемый на первых допросах, несмотря на неопровержимые улики, вел себя нагло, кричал, что это мне так не пройдет, что сейчас не те времена, что я порочу его честное имя, грозился жаловаться в вышестоящие инстанции, а потом, после какого-то внутреннего перелома, сник и без театральных ударов в грудь подробно рассказал, как было дело. Мне показалось, что у Горбушина наступило именно такое состояние во время третьего допроса. И я сразу обратился к нему с вопросом: