Анна Малышева - Алмазы Цирцеи

– Перестань, – содрогнулась Александра. Старая приятельница впервые выглядела так беспомощно и говорила так безнадежно. – Ты что, умирать собралась? Вот погоди, тебя починят, и запрыгаешь, как новенькая!

– Брось, – поморщилась Альбина, со свистом втягивая воздух. Ее огромная грудь, растекшаяся под безразмерной ситцевой рубашкой, даже не всколыхнулась при этом. – Мне конец. Да я ничего не боюсь, сама себе надоела. Но конечно, странно, как это мир будет существовать дальше без меня. У тебя бывает такое чувство, будто все, что есть вокруг, создано только для одного зрителя, и зритель этот – ты сама? А тут вдруг подходит к тебе кто-то, трогает за локоток и так ласково говорит: «Шоу заканчивается, собирайтесь потихоньку на выход!» И выясняется, что в зале сидела не ты одна, и без тебя прекрасно обойдутся. Ну, не смотри на меня такими круглыми глазами. Иди.

Альбина не ошиблась и в этом своем прогнозе. Она умерла спустя сутки после операции, не приходя в сознание, в реанимации. Александра выполнила ее указания и забрала к себе весь архив. Племянница, с которой она столкнулась в квартире покойной и которую никогда прежде не видела, внимательно пересмотрела каждый блокнот, прежде чем отдать его, а у художницы вертелся на языке вопрос: где эта девушка, далеко не бедная, судя по золотым украшениям в ушах, на шее и на пальцах, пропадала все последние годы, когда тетка, завещавшая ей квартиру в центре, так тяжело болела? Но конечно, Александра ни о чем не спросила.

К тому времени все письма Каролины Ван Гуизий к Доротее Ван Хейс были прочитаны от строчки до строчки, и женщина окончательно убедилась в том, что к ней попали воистину уникальные документы. Она бродила, как во сне, часто переставая осознавать окружающую действительность и уносясь мыслями в 1636 год, где произошла развязка драматической истории, свидетелем которой она так внезапно оказалась.

После мрачного Рождества Каролина написала сестре только в феврале.

«Милая моя, я все время была больна, так что даже не могла держать перо в руке. Марта тоже хворает и редко-редко появляется в спальне, чтобы растопить камин остатками угля или принести мне миску капустного супа, который я все равно есть не могу, так как меня мутит от этого запаха. Гаспар мрачен, как сама смерть. В последнее время он перестал ходить на биржу, и, поверишь ли, меня это удручает. Что-то случилось, я чувствую это своим измученным, чутким к любой мелочи сердцем. Он мне ничего не говорит, но иногда бросает в сторону кровати, где я лежу, такие затравленные взгляды, что я как будто слышу слова признаний, готовые сорваться с его губ. А я ни о чем не спрашиваю его, как в былые времена. Я отупела от постоянных болей, терзающих меня день и ночь, от голода и промозглого воздуха спальни. Сырые простыни облипают мое тело, как пелены савана. Иной раз, когда грошовая свечка, догорев, тонет в лужице расплавленного сала, и бешеный ветер, прилетевший с залива, колотится в ставни окна, мне кажется, что я уже умерла и лежу на дне ледяной могилы, и это стучит колотушкой кладбищенский сторож, обходящий вокруг церкви. Мне кажется, весна не вернется. А если и наступят теплые ясные дни, я их уже не увижу…

Вчера не дописала письмо из-за внезапно накатившей дурноты, а сегодня вечером даже нашла в себе силы встать с постели и с помощью Марты подойти к камину погреться. Меня сжигает страшное возбуждение, может быть, оно меня и убьет. Случилось то, чего я давно ждала, о чем знала, догадывалась! Мы разорены, и это окончательный, бесповоротный крах. Сегодня в нашем доме побывали судебные приставы. У них были векселя, выданные моим мужем биржевым маклерам в течение последних двух лет и оказавшиеся, в конце концов, в руках Сэмюэла Ловисса и Абрахама Бирке, крупнейших банкиров Амстердама. Теперь векселя все разом поданы к взысканию. Переписывать их отказываются, никаких отсрочек не дают. Это удар топором по голове, так делают неспроста, когда хотят погубить, разорить человека дотла. Муж был дома, будто ждал гостей. Были открыты все шкафы, все сундуки и поставцы. Мои драгоценности, старинная серебряная посуда, привезенная из Брюгге, платья и меха, картины из коллекции мужа, его собственные работы – все перешло в жадные, мерзкие руки приставов. Гаспар следил за ними с перекошенным, бледным, но совершенно неподвижным лицом. Когда они вошли ко мне в спальню, он поторопился подойти к постели и почти ласково проговорил: “Каролина, лежи спокойно, эти люди ничего тебе не сделают”. В самом деле, никто ко мне не прикоснулся. По закону нельзя тревожить беременную женщину и нельзя описывать ничего, что лежит на ее кровати. Я сразу вспомнила о футляре с драгоценностями. Он по-прежнему был спрятан под моей подушкой. Не было такой силы, которая заставила бы меня расстаться с этими камнями. К счастью, никто о них не заговорил, а ведь оба банкира наверняка в курсе, какую покупку совершил недавно мой муж. Гаспар молча наблюдал за тем, как опустошают шкафы и сундуки с приданым. Заговорил он, только когда двое приставов подошли к стене, где висело ценнейшее панно его собственной работы, которое мне всегда очень нравилось, и захотели его снять. Тогда он гневно крикнул: “Эй, вы там, остановитесь! Это имущество сестры моей жены, Доротеи Ван Хейс, дочери достопочтенного Августа Ван Хейса из Брюгге, если это имя вам что-то говорит!” – “Тогда вы должны предъявить нам соответствующие бумаги, из которых это может быть установлено!” – ответил ему тощий, одетый во все черное пристав с бельмом на глазу. “Вот они!” – и Гаспар, к моему удивлению, протянул ему сложенный лист, который вытащил из кармана. Пристав взял его и прочел вслух: “Я, Гаспар Ван Гуизий, дарю своей родственнице, Доротее Ван Хейс, панно, вырезанное мною из цельного черного дуба, изображающее греческую богиню Цирцею со стадом пасомых ею свиней. Подарок этот я делаю в знак своего глубокого уважения и расположения, в чем и подписываюсь”.