Василий Казаринов - Тень жары

* К слову. Ей-богу — этот комплекс универсален и присущ любому нормальному мужику. Если посреди веселья кто-нибудь хватается за альбом Брейгеля или — того лучше — пускается в рассуждения об игровом начале в романах Картасара, я сразу сматываюсь. Когда хозяева в недоумении спрашивают, куда я бегу ни с того ни с сего, я отвечаю, что спешу до ближайшей поликлиники — мне хочется записать этого парня сразу к трем врачам: сексопатологу, психиатру и, на всякий случай, к терапевту.

* К слову. Без малого тысячу раз я встречал в статьях определение "каторжный", запряденное коренным в тройку, где присяжными выступают, с одной стороны, "труд", и с другой — "писатель". Посиживать себе где-нибудь на переделкинской даче, грызть карандаш, считать ворон в саду, вынашивая замысел, — это, конечно, каторга, тут никаких сомнений быть не может; каторга, лесоповал, махание кувалдой в руднике, таскание на горбу мешков с цементом — тяжкая, тяжкая переделкинская каторга…

* К характеристике жанра . Интересно, что бы подумали комсомольцы-добровольцы, строители метрополитена, привидься им в страшном сне метро сегодняшнего дня… Впрочем, до чего удобно: едва покинешь высокие мраморные своды старых станций и выходишь на улицу, как тут же оказываешься в оазисе, где цветет бутлегерство всех сортов и видов. Если это и есть то рыночное хозяйство, о котором так долго твердили наши яйцеголовые профессора, то мне такой рынок очень по душе. Ах ты, благодатная алкогольная поляна! Ах, аромат губ, именины сердца! Чего только тут нет: и цивилизованные "лимонные" с "кубанскими", и полевые "имбирные" и множество сорняковой флоры портвейна!

* К характеристике жанра . Он — один из старожилов нашего Агапова тупика. В прошлом моряк, плавал по океанам матросом тралового флота. Где и при каких обстоятельствах потерял ногу, я не знаю — последние лет двадцать он получает пенсию по инвалидности. Если бы у нас на дворе был бы не Хэммет, а морожный соцреализм, то к нашей с Костылевым дружбе стоило бы присмотреться кому-нибудь из "инженеров человеческих душ": мы являем собой то, что в рамках художественной доктрины формулируется как постулат о "типических характерах в типических обстоятельствах".

Костыль — прекрасный, душевный человек; беда состоит в том, что он слишком социально активен. Дело хозяйское… Что до меня, то я знаю одно: социальная активность приводит к импотенции. Меня это волнует, а Костыля, кажется, нет. Его социальная активность причудливо трансформирована в область чисто архитектурных реформаций. По его убеждению, мы так скверно живем именно потому, что своевременно не сравняли с землей тот или иной дом или даже целый квартал.

Помнится, лет шесть назад он меня убеждал в том, что достаточно сравнять с землей Старую Площадь, и всем сразу станет хорошо. Потом он положил глаз на Лубянку. За Лубянкой последовали Миусы, где необходимо было сравнять с землей гигантское здание Министерства среднего машиностроения, где окопался высший эшелон Военно-Промышленного Комплекса. Шестой год перестройки Костыль посвятил расчистке местности от разнообразных мелких контор, как то: ДОСААФ, Комитет советских женщин, ОСВОД, Красный Крест, Комитет защиты мира и еще, кажется, Общество борьбы за трезвость. Сказать по правде, его реконструкционные замыслы были мне по душе: приятно жить в чистом поле, где из свежевспаханной земли торчит одно-единственное здание — Белый Дом на Пресне.

Однако теперь Костылю не дает покоя именно Белый Дом. Он говорит, что единственная его мечта — это подвесить всех демократов за яйца. Однажды я его спросил: как в этом случае следует поступить с женской половиной демократического крыла?

Он с минуту пристально смотрел мне в глаза, и потом решительно заявил: "Всех за яйца!" — "И баб — тоже?" — переспросил я. — "Всех" — убежденно сказал Костыль.

Наша власть никогда не понимала, с кем имеет дело. На "одной шестой" обитают только два психологических типа: Я, которому на все наплевать с высокой колокольни, и Костыль. Всякий третий в нашей компании — ухе иностранец.

* К характеристике жанра. В оценке того или иного факта литературы мы удержу не знаем — это точно (равно как и факта реальной жизни — эти сферы у нас, как известно, перепутались). "Парфюмер" — отличный роман, спору нет, точный, плотный, на совесть изготовленный с чисто немецкой тщательностью, — и очень гладкий: местами мне кажется, что он до блеска отполирован сапожной бархоткой. Однако надо в самом деле обладать слишком причудливым обонянием, чтобы унюхать в нем метафору такого масштаба, освоение которой было под силу разве что Томасу Манну, Герману Гессе или Булгакову…