Гунар Цирулис - Гастроль в Вентспилсе

Тедис тоже умел серьезные проблемы обсуждать с модной нынче иронической улыбкой, перекидываться остротами, но иногда ведь хочется быть естественным, не пугаться слов, которые постепенно начинают исчезать из языка его сверстников. Одним из таких слов было «любовь», его даже в книгах почти перестали употреблять и вслух произносят только под покровом темноты...

Расма была отнюдь не в элегическом настроении. Она даже не дала Тедису с ней поздороваться прочувствованным рукопожатием, а с ходу задала вопрос:

— Он признался?

— Ты глубоко ошибаешься, если продолжаешь считать убийцей очарованного тобой Чипа.

— Тогда, выходит, я зря убила на него вечер. А в портовом клубе показывали новую французскую кинокомедию.

— А наш танец? — напомнил Тедис.

— Дай огня! — попросила Расма, взяв в рот супердлинную американскую сигарету. Затянувшись, она сочувственно спросила:

— Вы опять остались с носом, да?

— С твоим отцом просто невозможно потерпеть неудачу. У меня такое впечатление, что он всегда все знает наперед... по крайней мере на сутки раньше других работников милиции. Я, кажется, все отдал бы за возможность хоть год поработать под его руководством.

— Недавно ты говорил совсем другое.

— Тогда я вашу семью так близко еще не знал.

— Только не следует пересаливать! В халате и шлепанцах идеалы теряют свою привлекательность...

— Не кощунствуй. Если бы вы не приехали, следствие еще и сейчас не вышло бы из тупика.

— Благодарю за множественное число. По-видимому, опять смогу быть полезна, иначе разве мне была бы оказана честь посидеть в кафе с таким выдающимся криминалистом?

— Твой рассказ о мытарствах Евы мне очень помог. Как ты говорила — скользкий как угорь? Это подходит разве что Иманту, ведь более скользкого человека, чем директор комиссионки Имант Гринцитис, трудно себе представить. Он, даже вися на крючке, и то норовит вывернуться... Если Ева опознает его на фотографии — все концы будут в наших руках!

Поняв, что интересует Яункална, Ева Лукстынь покраснела, но вскоре овладела собой. И когда увидала фото Гринцитиса, то вспыхнула благородным гневом:

— Каков негодяй! Человек занимает такую большую должность, а ведет себя как последний гангстер!

Волдемар Страупниек не спал и трех часов, но, выпив черного кофе, присланного ему в термосе Ренатой Зандбург, почувствовал себя заново родившимся.

Вполне сносный вид был и у Эмиля Мендериса. Виктория — ее нельзя было слишком долго держать в неведении о случившемся — принесла чистую сорочку, электробритву и письмо: в нем она, наверно, впервые в жизни назвала Эмиля дорогим муженьком и употребляла другие ласковые выражения. Разумеется, Мендерис понимал, что ураган еще впереди, но панический страх исчез.

— Я вас очень прошу не смешивать две абсолютно разные вещи, — сказал следователь. — Ваши отношения с женой и с Сильвой Калнынь нас не интересуют, поскольку никто не обвиняет вас в неуплате алиментов или двоеженстве. Это вопрос чисто моральный. Отпало также и обвинение в отравлении Румбиниека, — у вас есть алиби. Я даже полагаю, что после этого разговора мы сможем вас отпустить, только дадите подписку о невыезде. Разумеется, до суда; это уж он определит, в какой мере ваши преступные действия, я имею в виду заранее подписанные вами бланки документов, помогли аферистам... А теперь расскажите о своих отношениях с Имантом Гринцитисом.

— Директора я знаю еще с того времени, когда он работал в радиомагазине. Вместе сидели на совещаниях, вместе подписывали разные обязательства — до него я ведь три месяца исполнял обязанности директора комиссионного магазина. Но кто-то наверху, наверно, шепнул насчет Сильвы, и поставили Гринцитиса. Он в первый же день предложил не совать нос друг другу в дела, но уже через неделю знал обо мне всю подноготную — как малыша звать, сколько денег отвожу Сильве, как выкручиваюсь, чтобы зарплату всю до копейки отдавать жене... Мои побочные доходы невелики. Поверьте, все, что вы видели у меня дома, заработано Викторией. За каждую луковицу тюльпанов она ведь получает по пятнадцать копеек. Потом огурцы и...

— Ясно! — Страупниек в данный момент не был расположен философствовать о выгодах огородничества. — Какой компромисс он предложил?

— Обещал отпускать меня по понедельникам. Раньше я мог вырываться только после работы, изредка — по воскресеньям, если скажу Виктории, что еду за рыбой... Но для надежности он мне велел расписываться на квитанциях, чтобы начальство не уличило нас в мелком жульничестве. Басню про ревизию тоже Гринцитис придумал. Время от времени он ездил со мной в Ужаву, на смотрины подарил целых двенадцать серебряных ложек, а уж бутылок привез... Мне только не нравилось, что слишком часто он говорил о своей роли благодетеля, напоминал даже в тех случаях, когда просил о самом пустячном одолжении. И сразу начинал угрожать, если во вторник я удивляюсь, откуда вдруг столько «Сикур». Но я ничего плохого не подозревал — люди их разбирали, словно горячие пирожки, и никто не жаловался.