Джеймс Кейн - Двойная страховка

Я сел в машину и отправился прямо в Гриффит-парк. В такое позднее время можно позволить себе и немного превысить скорость. Добравшись до места, взглянул на часы — одиннадцать двадцать четыре. Припарковался, выключил мотор, взял ключ. Потом пошел по Лос-Фелиз и оттуда — вниз, к Голливуд-бульвару. Расстояние примерно в полмили. Я отшагал его быстро и был на бульваре уже в одиннадцать тридцать пять. Там сел в трамвай и уже без пяти двенадцать вышел на Ла Бри. Пока расчет времени подтверждался идеально.

Я дошел до Лилак-Корт, где жил Сачетти. Это был квартал, застроенный маленькими однокомнатными домиками в два ряда, расходящихся от центральной площади. Максимальная квартирная плата — три доллара в неделю. Я зашел с улицы. Не хотел идти через парк, так как меня могли принять за какого-нибудь праздношатающегося бродягу. Зашел с улицы и прошел мимо бунгало Сачетти. Номер я знал. Одиннадцатый. Внутри горел свет. Значит, с этим о'кей. Пока все идет по плану.

Я прошел через всю улицу до автостоянки, находившейся немного на отшибе. Люди, живущие здесь, держали там свои машины. Если они у них имелись, конечно. Настоящая выставка подержанных, старых и просто разбитых колымаг, ну и, разумеется, в самом центре этой свалки находился его пикап. Я влез, вставил ключ в зажигание и тронулся с места. Откуда ни возьмись на площадку вдруг вынырнула машина. Я быстро отвернулся, чтобы водитель не успел разглядеть в свете фар моего лица, и выехал со стоянки. Доехал до Голливуд-бульвара. Было ровно двенадцать. Проверил бензобак. Почти полный.

Я не слишком торопился, но все равно приехал в Гриффит-парк в двенадцать восемнадцать. Немного проехал по Глендейл, потому что не хотел приезжать раньше чем на две-три минуты. Подумал о Сачетти и о том, как он собирается доказывать свое алиби. Которого у него, можно считать, нет. Худшее на свете алиби — это спать дома в своей постели, если только никто в это время не позвонит или не зайдет. Как он оправдается? Да никак. У него даже телефона нет.

Я пересек железнодорожное полотно, развернулся, проехал немного назад и вверх по Ривер-сайд, еще раз развернулся в сторону Лос-Фелиз и припарковался. Выключил мотор и фары. Было ровно двенадцать двадцать семь. Я обернулся и посмотрел сквозь заднее стекло. Моя машина стояла на месте, примерно в ста ярдах. Оглядел поляну. Ее машины видно не было. Еще не приехала.

Я снял часы. Минутная стрелка подползла к двенадцати тридцати. Значит, она не приехала… я сунул часы в карман. Вдруг хрустнула ветка — где-то там, в темноте, в кустах. Я прямо подскочил. Опустил правое стекло и стал смотреть, что там такое. Пялился, наверное, не меньше минуты. Еще раз хрустнула ветка, уже ближе. Затем вдруг сверкнула вспышка, и что-то с силой ударило меня в грудь… Выстрел! Я знал, что произошло. Не один я думал, что мир слишком тесен для двоих, если они знают друг о друге такое. Я приехал убить ее, но она меня опередила…

Я сидел, откинувшись на сиденье, и слышал в кустах удаляющиеся шаги. Сидел с пулей в груди, в краденой машине. Украденной у человека, которого Кейес выслеживает вот уже полтора месяца. Я выпрямился и положил руки на баранку. Уже потянулся к ключу зажигания, но тут вспомнил, что машина должна оставаться здесь. Открыл дверцу. На лбу сразу выступил пот — от усилий, которые пришлось затратить, чтобы повернуть ручку. Кое-как выбрался. И поплелся по дороге к своей машине. Идти прямо не удавалось. Все время хотелось присесть, снять эту ужасную тяжесть с груди, но я понимал: если сделаю это, мне никогда до машины не добраться. Вспомнил, надо приготовить ключ — и вытащил его из кармана. Наконец дошел и влез в машину. Вставил ключ в зажигание и надавил на акселератор. Это последнее, что я помнил.

Не знаю, были ли вы когда-нибудь под наркозом. Время от времени выныриваешь из ямы, потом снова погружаешься во тьму. Сперва где-то в глубине сознания начинает мерцать слабый серый свет, такой мутный серый свет. Потом он становится ярче. И все это время, пока он становится ярче, пытаешься вытолкнуть ужасную душную пробку из легких. И стонешь, так страшно стонешь, словно тебе больно, но это не боль. Просто ты пытаешься вытолкнуть пробку из легких и поэтому специально издаешь эти звуки. Но в самом дальнем уголке сознания продолжает работать мысль. И ты понимаешь, что с тобой произошло. И даже если сквозь этот серый свет и пробиваются какие-то посторонние, совершенно идиотские мысли, главная твоя часть — все равно там, и соображать ты можешь, хотя и не слишком хорошо, но все-таки.