Штефан Мариан: Современный румынский детектив

Нет, решительно ни один из этих персонажей не может сойти за хорошенькую девушку с таким прекрасным ориентиром, как длинные белые волосы. Приглядываюсь к интеллигентному, загорелому до черноты мужчине — почему бы ему не оказаться Паулом Чернеску? Но он загорает в одиночестве, лежа на подстилке и читая какую-то книгу на французском. Не иностранец, потому что рядом на песке валяются несколько номеров «Ребуса» и карандаш.

— Извините за беспокойство, я ищу знакомого, художника Мирчу Рошу. Вы его случайно не знаете?

Говорю, а сам думаю: сейчас он меня тоже спросит, не из милиции ли я. Что это, неужели я стесняюсь?

— Нет, такого художника я не знаю.

— А это единственный пляж, больше нигде народ не загорает?

— Право, не знаю. Кажется, вон там, за холмом, еще кто-то есть, — И он указывает на дюну, возвышающуюся слева метрах в двухстах от нас.

Я благодарю, еще раз извиняюсь, что оторвал его от чтения, и, как есть, в плавках, перекинув через руку свое обмундирование, иду в указанном направлении. Карабкаюсь на Голгофу, но, увидев, что происходит по ту сторону, впадаю в столбняк.

Я всегда понимал, принимал, уважал, даже смаковал — через посредство иллюстрированных журналов — идею «естественного состояния». Читал я и «Эмиля» Жан — Жака Руссо. Изучил несколько альбомов и коллекций, конфискованных моими коллегами — блюстителями нравов. С двенадцати лет ходил на фильмы, которые детям до шестнадцати смотреть запрещается. Но сам никогда не практиковал нудизм — даже в те времена, когда мог себе это позволить. Не столько из эстетических соображений, хотя, по — моему, именно они объясняют численное превосходство нудистов перед нудистами, мешая многим мужчинам примкнуть к этому похвальному и гигиеническому общественному движению, сколько из опасения, что не смогу сохранить индифферентность по отношению к даме, если она голая. Возможно, виною моя неотесанность или даже ущербность психики, но я не могу держаться с абсолютно раздетой женщиной столь же непринужденно, как с секретаршей, подающей мне в кабинет кофе, или с женой кого-нибудь из знакомых, которую случается встретить возле центрального магазина на проспекте Виктории. Вероятно, это вопрос привычки, но не думаю, что выдержу первое же испытание. Я знаю — а сейчас могу убедиться в этом и собственными глазами, — что у некоторых мужчин нет подобного комплекса. Думаю, в систему обучения новых поколений следователей стоит ввести соответствующий тренинг.

Юная красавица, ну просто красавица во всем своем великолепии, с распущенными белыми, даже отливающими серебром и, похоже, очень шелковистыми волосами, в позе, правда, благопристойной, но совершенно нагая, покрытая равномерным загаром, сидит на песке, обхватив руками колени, запрокинув голову и закрыв глаза. Волосы ее ласкает ветер. У меня перехватывает дыхание. Я далеко, и все же мне нелегко перевести взгляд. Наконец преуспев в этом, я вижу в нескольких шагах от девушки, тоже в «естественном состоянии», молодого человека, чье занятие сразу позволяет мне его опознать, На складном стульчике перед расставленным на песке этюдником Мирча Рошу рисует обнаженную натуру с Виорики, внучки деда Селима. Чуть поодаль блестит на солнце смуглое тело Паула Чернеску.

Хуже не придумаешь — очутиться голым посреди одетых. Хуже разве что наоборот.

Нет, я к ним не спущусь. Они сами придут ко мне.

Уважаемый тов. Мирча Рошу!

Сегодня в 18.00 Вы вместе с Вашим знакомым, доктором Паулом Чернеску, приглашаетесь в местное отделение милиции. По поводу важного и, к сожалению, не слишком приятного сообщения от Вашего знакомого и коллеги Дана Сократе.

Заранее прошу простить за беспокойство,

майор Аугустин Бребенел

Ловлю на холме пацана лет восьми. Судя по загару, а еще больше по монголоидному разрезу глаз, он местный.

— Вот тебе пять леев. Видишь, вон там человек рисует, отнеси ему записку.

Пацан хватает деньги и записку и срывается с места, чтобы дать ходу к компании нудистов, но я цепляю его за руку.

— Что я сказал тебе сделать?

Он глядит с изумлением. Повторяет, как в школе:

— Вы сказали отдать записку вон тому человеку. Который рисует. Виорику, — добавляет пацан по собственной инициативе.

Что и требовалось доказать.

— Шагай! — говорю я. И сам шагаю с той же скоростью, но в обратном направлении.

Окна отделения милиции выходят на север, и в шесть часов здесь уже темновато. Я не зажигаю света. Сумерки мягко обтекают предметы, затушевывают контуры. Присев на край стола, лицом к окну, верчу в пальцах красный карандаш. Мои приглашенные пунктуальны: ровно в шесть они проходят мимо меня под окном. К моему удивлению, вместе с Виорикой.