Борис Штейн - Маленький мудрец

Я был готов к этому. И я сказал:

– Не надо, Наталья Николаевна. Я не буду звонить в отдел культуры. Я буду беседовать только с вами. Или – ни с кем.

Опять воцарилась пауза, и я ее опять не прерывал. Потом Наталья Николаевна сказала:

– Я вспомнила. Я видела по телевизору… Такой веселый малыш, скакавший по бордюру. Это вы?

– Это я.

– А теперь?

– А это – при встрече.

После третьей паузы раздался нерешительный голос:

– Хорошо, приходите.

– Наталья Николаевна, не смогли бы мы с вами поговорить у меня дома?

– А что, почему так?

– Понимаете, на меня будут обращать внимание. Я, конечно, к этому привык. Но тут вопрос такой, можно сказать, личный… Я должен быть сосредоточенным на себе, а не на том, какое впечатление я произвожу на нормальных людей.

В общем, я ее уговорил, она нехотя согласилась. Кроме того, я попросил ее не брать с собой фотографа. Если материал получится, сказал я, фотограф сможет располагать мной, как и где ему заблагорассудится: дома, на улице, у цирковой афиши, да хоть и в самом цирке. Она согласилась и на это. Мы договорились встретиться завтра утром.

Чтобы сгладить впечатление от своей настойчивости, я спросил, какой кофе она предпочитает. Она ответила, не задумываясь: «Арабика» в зернах, помолотый перед варкой. О'кей. Это была самая простая из тех задач, что передо мной стояли. А самая сложная – заинтересовать журналистку своими историями, завоевать ее доверие, подружиться и, подружившись, выведать, что ей известно об убийстве оправданных судом скинхедов. Мое повествование должно быть интересным и трогательным. В нем не должно болтаться ничего лишнего, и непременно должна присутствовать интрига. Должно ли оно быть абсолютно правдивым? Не думаю. Но обязательно – правдоподобным. Наверное, каждый профессиональный писатель, принимаясь за работу, ставит перед собой подобные задачи. Чтобы получилось здорово и выдержало большой тираж. Мой предполагаемый тираж выражался цифрой 1, но все равно все должно быть здорово. Как? Нужно было думать. И я велел думать своей голове, постукав по ней для убедительности кулаком. И она работала, милая, думала весь вечер и почти всю ночь, когда я лежал в постели, свернувшись калачиком и касаясь лбом стенки. И выдумала.

– Хороший у вас кофе, просто замечательный! – сказала Наталья Николаевна. Она удобно расположилась в кресле возле журнального столика и потягивала приготовленный мной кофе. Облик Натальи Николаевны совершенно не соответствовал образу пламенного журналиста-борца, который подписывал свои непримиримые материалы Н. Конопелько. Женщина моего примерно возраста, полная, вся какая-то округлая и мягкая с большими серыми глазами. Мне показалось, что глаза ее полны грусти, и даже когда она улыбалась, грусть не исчезала.

– Ну что ж, – она достала из сумки диктофон. – Начнем, пожалуй?

– Да, конечно.

– С чего же началась ваша карьера циркового артиста?

– Все началось с любви. Со школьной любви.

– Да что вы говорите! – улыбнулась Наталья Николаевна.

– Ну конечно! Мы сидели за одной партой с первого класса. Девочка была светленькая, очень хорошенькая, с большими серыми глазами, как у вас.

– Да полно вам, – строго сказала Наталья Николаевна, но чувствовалось, что ей было скорее приятно, чем досадно.

– Простите. Но это правда. Сначала детская дружба была безоблачной, простой и открытой. Нас даже не дразнили «женихом и невестой». Впрочем, в Эстонии это вообще не принято, в особенности – в провинции.

– В Эстонии?

– Да-да. Я забыл сказать: дело происходило в Эстонии, на острове Метсамаа.

– Это была эстонская школа?

– Да, эстонская.

– Странно: вы так хорошо говорите по-русски, совершенно без акцента.

– У меня два родных языка. Мама была русской.

– Была?

– Да, она умерла. Давно уже.

– Простите.

Приятная, воспитанная женщина, хорошая, внимательная собеседница. Если я чувствовал себя в этот момент актером-импровизатором, то у меня был благодарный зритель. И я продолжал.

– Так вот. Мы представляли с ней как бы единое целое. Я впервые ощутил это чувство половинки. К тому же половинка моя восхитительно пела. Вы, я уверен, слышали про эстонские певческие праздники. Они, эти праздники, нарастают поэтапно: школа, район, регион и раз в несколько лет – сводный праздник в Таллинне. Так вот моя Анна-Мария начала участвовать в праздниках песни с семи лет. Имя-то какое: Анна-Мария. В одно имя можно влюбиться… Я и влюбился. Это было как знак свыше: мою бабушку звали Анной, а маму – Марией. Я был восторженным зрителем своей подружки. А однажды я ее спас. Мы купались в маленьком заливчике возле яхт-клуба. У берега было совсем мелко, а чуть дальше начиналась глубина, и она оступилась, испугалась и захлебнулась. Хорошо, что я умел плавать. Я нырнул и стал выталкивать ее безжизненное тело к берегу, а на мелком месте подхватил под мышки и, пятясь, вытащил на песок. Представляете, это был тот случай, когда фантастическую, неоценимую роль сыграли вывешенные в яхт-клубе инструкции по спасению утопающих – с картинками. Я много раз рассматривал эти картинки – от нечего делать, поджидая отца. И они запали в детскую неперегруженную память. И теперь так кстати вспомнились! Так случилось, что никого не было рядом. Я кричал, плакал, а сам разводил и сдвигал ее руки, разводил и сдвигал – без конца, без конца, без конца, пока она не захрипела и из ее посиневшего рта не вырвалась под сильным напором струя воды. Тогда я прильнул к ее полураскрытому рту и принялся с силой дышать, стараясь разбудить и повести за собой ее дыхание. В общем, все как на картинке. И помогло! По всему ее тельцу пробежала судорога, мне прямо в рот ударила струя воды, и вдруг она тяжело, с хрипом задышала и, не открывая глаз, обняла меня и заплакала. Ее бил озноб, и я согревал ее своим телом, пока не прибежали взрослые. После этого случая мое чувство к маленькой Анне-Марии обострилось и стало каким-то болезненным. Если ей случалось упасть и ушибить, например, коленку, я ощущал физическую боль. Если она заболевала, у меня поднималась температура.