Полина Дашкова: Вечная ночь

– Ты забыл, что нет ни одного доброго дела, которое осталось бы безнаказанным?

Губам стало щекотно. Борис Александрович говорил с самим собой. Он зажмурился, закрыл лицо руками, подышал на ледяные ладони. Если он просидит здесь еще несколько минут, уже никогда не сумеет подняться. Он умрет. Не уйдет к Наде, а именно умрет. Сдохнет, как несчастный бомж, как брошенная собака.

– Нет, Боренька! – Это опять был голос жены. – Не так, не здесь и не сейчас! Еще не время.

Наверное, Надя видела его и пыталась помочь. Музыка замолчала. Машины куда-то исчезли. Несколько секунд странной тишины, наполненной шорохами, вздохами, шепотом голых веток. Борис Александрович теперь был не один в сквере. Кто-то шел по аллее. Мягкие тяжелые шаги приближались. Старого учителя колотила дрожь, страх и озноб, все вместе. Он боялся повернуть голову, посмотреть, кто идет. Он даже глаза закрыл, сам не понимая, чего именно испугался. И вдруг рядом прозвучал голос:

– Вам плохо, молодой человек?

Над ним стояла женщина, его ровесница. Вязаная шапка, куртка, джинсы, большая хозяйственная сумка на плече. Борис Александрович слабо махнул рукой, отгоняя призрак, вовсе не похожий на его Надю. Крупная, широкоплечая женщина, с круглым лицом, с белыми кудряшками из-под шапки. На ногах кроссовки. Надя была невысокая, худая. Куртку, джинсы, кроссовки могла надеть только на дачу, в городе ходила в элегантном пальто, в шляпке и обязательно на каблуках.

– Вы меня слышите? – Женщина тронула его за плечо.

Она была живая, настоящая. От нее веяло теплом и силой.

– Нитроглицерину не найдется у вас? – спросил он, едва шевеля ссохшимися губами. Получилось нечетко, что-то вроде «нигилину», но она поняла.

– Сердце, да? Сейчас, сейчас. Есть. Я всегда с собой ношу, на всякий случай. Может, «скорую» вызвать? У меня мобильный.

– Не надо. Спасибо. – Он положил в рот две таблетки и даже не почувствовал приторной горечи. Боль в сердце приглушила все прочие чувства. Так страшно оно еще никогда не болело.

– Далеко живете? Вас проводить?

– Нет. Спасибо. Идите домой. Поздно уже. Холодно.

Говорил он с трудом, сквозь тяжелую одышку. Женщина никуда не ушла, присела рядом на скамейку.

– Случилось что-нибудь?

У нее был такой теплый, мягкий голос, такие живые сострадательные глаза, что Борису Александровичу вдруг захотелось рассказать ей все, от начала до конца. Больше не с кем было поделиться. Сил нет терпеть и молчать, держать все внутри. Но она не поймет. Так объяснить, чтобы поняла, он не сумеет. И в итоге вместо сочувствия будет страх, брезгливость. Она шарахнется от него, как от зачумленного. Включатся древние инстинкты. «Чур меня, чур!»

– Сердце прихватило, но сейчас уже легче. Спасибо. Все в порядке.

– То-то я вижу. Люди, у которых все в порядке, в такую поздноту, в такую холодину не сидят на лавочке в сквере.

Да, это она верно заметила.

– Я просто так присел. Вышел прогуляться перед сном, и прихватило сердце. Вы идите, вас, наверное, дома ждут.

– Подождут. Я вас не оставлю. А вдруг воры, грабители? Вон, вы одеты хорошо. Оберут до нитки, спасибо, если не зарежут. У нас сосед по даче, Никитич, как-то в прошлом году с дочкой поругался, вышел поздно вечером, подышать. И плохо стало, от переживаний. Сел на лавочку, сидел, сидел. Подошли двое, бумажник вытащили, а там все – паспорт, пенсионная книжка, денег триста рублей. Ну вставайте, держитесь за меня. Если вышли погулять перед сном, значит, живете недалеко. Я вас до дома провожу.

Она помогла ему подняться. Он объяснил, где живет. Идти было правда недалеко. Минут десять медленным шагом. Женщина по дороге рассказывала о своих двух сыновьях, невестках, внуках, о муже, который к старости, дурак несчастный, стал слишком часто выпивать. Борис Александрович молча слушал.

«Ну вот, есть еще что-то нормальное, живое, – думал он, едва переставляя ноги и пытаясь справиться с одышкой, – она помогает мне бескорыстно, по доброте душевной. Хороших людей много. Только кажется, будто весь мир озверел. Стоит столкнуться с настоящим злом, и сразу кажется – ничего нет, кроме него. Зло наглое, лезет в глаза, затмевает собой свет. Может, все-таки рассказать, поделиться с ней? Вдруг станет легче?»

Впрочем, он понимал: никому, никогда он не расскажет, что с ним произошло, почему он оказался поздно вечером на лавочке в пустом холодном сквере, из-за чего так сильно заболело сердце. Даже с Надей, если бы она была жива, он вряд ли решился бы поделиться этой тайной. А ей он рассказывал все.