Михаил Ахманов - Массажист

– Что? – откликнулся Баглай, слегка надавив на нервные узлы под челюстью. Эта процедура, если делать ее с осторожностью, снимала тахикардию, стабилизируя ритм сердечных сокращений. Ну, а если не остерегаться... если нажать вот здесь и здесь...

Черешин заговорил, и рука Баглая дрогнула. Он быстрым змеиным движением облизал пересохшие губы.

– Мы увидим, бойе, что на стенках полости скопилась куча всякого добра... всяких природных редкостей, что выросли тут в тишине и покое... Попадаются самоцветы – не из самых дорогих, но поразительной величины... чаще – кварц... аметистовые щетки и кристаллы... еще цитрин, морион, кошачий и тигровый глаз, горный хрусталь и халцедон... А иногда в прозрачном кварце прорастают кристаллики рутила, тонкие, как волоски – и это будет уже "волосатик"... А если попало что-то пластинчатое, чешуйчатое, гематит или слюда, то получится у нас авантюрин... он как стекло с яркими блестками... Еще бывает молочный кварц, непрозрачный и белый, но удивительных очертаний... будто статуэтку лепили двести тысяч лет, без рук и скальпеля! Хотя бы вот этот медведь, коим мне съездило по затылку...

– Все, Юрий Данилыч, – произнес Баглай и направился к раковине, мыть руки. Черешин встал, накинул халат, пощупал над коленом.

– А ведь не болит, пес ее забери! Как есть, не болит! Легкая у тебя рука, бойе, золотая... Еще чайку не хочешь испить?

– Пожалуй, нет. – Баглай покачал головой и принялся укладывать бальзамы и мази в свой саквояжик. – С вашим чаем, как и с массажем, необходима умеренность. Иначе выйдет как у Алексия...

– А как у него вышло? И кто он таков? – с любопытством поинтересовался Черешин.

– Врач древнегреческий. О нем у Киллактора есть эпиграмма... – Сощурившись и отбивая рукой ритм, Баглай произнес нараспев:

Пять животов врач Алексий промыл, пять желудков очистил,

Пять больных осмотрел, мазью натер пятерых.

Всем им конец был один: гроб, гробовщик и забвенье,

Плач, погребение и Аид – все это было одно.

Черешин ухмыльнулся, заметил, что звучит весьма современно, и потащил Баглая в маленькую комнату. Это было у них почти традицией – после лечебных процедур полюбоваться чем-нибудь редкостным и для глаз приятным; по мнению Юрия Даниловича, такой процесс прочищал мозги и генерировал положительные эмоции. На самом же деле он нуждался в компаньоне, ибо, как всякий собиратель, испытывал явное наслаждение, демонстрируя свои богатства внимательному зрителю. Он не был излишне доверчив и понимал, что делает, но разве имелся повод для сомнений? Их отношения с Баглаем были давними, а значит, как бы освященными временем; к тому же Черешин доверял ему нечто более дорогое, чем самоцветные камешки – собственную плоть, со всеми шрамами и отметинами, какие оставила на ней долгая бурная жизнь.

Распахнув шкаф, он выдвинул среднюю полку с двумя плоскими квадратными ящиками и приподнял крышки. В ячейках, меж деревянных перегородок, будто яйца сказочных птиц, уложенные в ватные гнездышки, сверкали глубокой летней зеленью изумруды. Штук двадцать крупных, в брильянтовой и табличной огранке, и сотня помельче, размером с ноготь; среди последних попадались кабошоны, овальные и круглые, блестевшие не так ярко, как ограненые камни. Но все равно они были прекрасны – каждый камень переливался и сиял будто капля росы на древесном листе, пронзенная солнечными лучами, а более крупные самоцветы казались полными огня, трепетного зеленого пламени, что бушевало и мерцало в их таинственных глубинах. И мнилось, что пламенные языки вот-вот коснутся граней, расплавят их, прорвутся на свободу, брызнут веером ослепительных искр и умчатся куда-то – скорее всего, на небеса, ибо лишь там, среди изумрудных звезд, есть место, предназначенное им от века.

Баглай восхищенно вздохнул и покосился на Черешина. Тот разглядывал камни с просветленным лицом, с каким, должно быть, истинно верующий взирает на чудотворную плащаницу или гвозди, вынутые из ран Христовых. Восторг его был по-детски наивным, открытым и бескорыстным; чувство это питали не жадность, не тщеславие, а лишь восхищение красотой – возможно, с примесью радости, поскольку он мог любоваться подобными чудесами в любое время ночи и дня.

– Камни... – с задумчивой улыбкой вымолвил Черешин. – Камни... холодные и вроде бы мертвые... Однако греют душу и сердце веселят! Не стану врать и говорить, что собираю их не для себя, а для кого-то... для отечества или грядущих поколений... Нет, не стану! Мне они в радость, мне, здесь и сейчас... И глядя на них, я думаю, бойе, о смерти, о жизни и вечности. Мы, друг мой, умрем и обратимся в прах, а камни будут жить и радовать других людей, и восхищать их как нас с тобой – ведь только в этом их назначение, не так ли? Они прекрасны и нетленны, и если существует что-то вечное в нашем мире, что-то такое, что неподвластно времени, то это сейчас перед нами. Вот, взгляни...