Ирина Мельникова - Финита ля комедиа

Он встал, разложил листки бумаги на две аккуратные стопочки, взял с полочки два конверта, вложил туда исписанные листки, запечатал их, подписал и приставил к подсвечнику. Теперь всякий, кто зайдет в его комнату, первым делом обратит внимание на эти два конверта.

Спал он не больше двух часов и проснулся от стука в дверь: коридорный принес самовар. Но завтракать он не стал. Вновь достал из шкафа свой парадный костюм, нацепил бабочку, но к зеркалу не подошел. Затем выдвинул ящик комода, поднял стопку простыней и вынул револьвер. Крутанул барабан. Все пять пуль на месте.

Четыре — им! Пятая — себе! Впервые за последнее время он улыбнулся, вернее, ему казалось, что он улыбнулся. Узкие губы слегка растянулись, отчего лицо исказилось в жуткой гримасе, потому что глаза по-прежнему смотрели холодно и отрешенно и жили словно отдельно от своего владельца.

Он вновь крутанул барабан, но медленнее, чем первый раз. И опять две фразы, как кастаньеты, прозвучали в его ушах: «Четыре — им! Пятая — себе!» И они будут его сопровождать до самого конца: Че-ты-ре им! Пя-тая — се-бе! Че-ты-ре им! Пя-тая се-бе!

Револьвер он положил в правый карман, затем взял с той же полки, где лежали конверты, небольшой нож с треугольным лезвием и рукояткой, обмотанной сыромятной лентой. Этот нож, острый, как бритва, он купил на днях за червонец у одного босяка на Разгуляе, там же он приобрел пистолет. Такими ножами сапожники играючи разрезают толстенную подошву и самую задубелую кожу. Но на этот раз ему будет противостоять тонкая девичья шейка. Ткни в сонную артерию, и все!

Он вдруг представил, как потечет по его пальцам теплая кровь, и, судорожно сглотнув, положил нож в левый карман…

В старом театре готовились к последней репетиции.

Генеральную проведут вечером, но уже на новой сцене.

Обычная суматоха на этот раз была лишена радости и той атмосферы праздничности, которая всегда предшествует премьерному спектаклю. Нервничали актеры, исступленно ругался Турумин, рабочие сцены то и дело что-нибудь роняли, суфлер опаздывал, а пожарный приставал ко всем с вопросами, куда подевался багор с пожарного щита.

Лиза, бледная и напряженная, сидела в гримерной.

На этот раз она была в костюме Луизы Миллер, в фартуке и чепце. Она старалась не смотреть в зеркало, чтобы не видеть свою испуганную и, как ей казалось, подурневшую физиономию. Одно радовало: Алеша ни на шаг не отходил от нее, что-то внушал ей, объяснял, и она, наконец, решилась и пригласила его на вечер. Она знала, что Анастасия Васильевна уже отослала приглашение его матери, но ей хотелось увидеть его лицо, когда она сообщит ему о вечере…

Он, несомненно, обрадовался, но все ж оглянулся на Федора Михайловича, который сидел в углу гримерной и опирался на поставленную между ног шашку. Тартищев то и дело посматривал на брегет, и его мало занимали разговоры его дочери с Алексеем, Но это казалось, что он ничего не замечал! На днях Настя рассказала ему о доверительном разговоре между ней и Лизой. Ее тоже беспокоило нежелание Лизы знакомиться с предполагаемыми женихами и то, что она избегает даже разговоров о сватовстве. На вопрос мачехи, нравится ли ей кто-нибудь из молодых людей, отвергла это предположение с таким жаром, поспешностью и негодованием, что позволила Анастасии Васильевне усомниться в ее искренности…

Оба они подозревали, кем на самом деле увлечена Лиза, но спросить ее об этом в открытую не решались.

Конечно, Тартищев хотел, чтобы у Лизы был молодой красивый муж. Но жизненный опыт ему подсказывал, как трудно зачастую обрести искреннюю ответную любовь. Ведь сколько горя ждет Лизу, если она выйдет замуж по страстной любви, а взамен получит маленькую любовь человека, не способного на жертвы и самообуздание!

Он все чаще, все пытливее вглядывался в лицо Лизы, хорошенькое, но лишенное, как ему казалось, индивидуальности. Лицо, на котором только штрихами еще наметились возможности. И он невольно спрашивал себя, а есть ли у Лизы душа, подобная той, которая была у ее матери? То, что выделяет одну из миллиона других? Способность страстно любить и так же ненавидеть?.. Отдаваться до самозабвения охватившему тебя порыву? Твердо идти к намеченной цели? Не гнуть головы перед судьбой?.. Не унижаться в любви? Знать себе цену?..

Такие непривычные мысли теснились в голове Федора Михайловича при взгляде на дочь. И он понимал, что они вызваны вчерашней встречей в мастерской художника. Портрет Муромцевой потряс его настолько, что он долго не мог заснуть, а во сне на него нападали страшные волосатые чудовища с горящими глазами и., клыкастыми пастями. Он сражался с ними не на жизнь, а на смерть, в результате проснулся с головной болью и ощущением, что его изрядно потоптал копытами табун тяжеловозов.