Владимир Колычев - Прощу, когда умрешь

В холле на первом этаже Марьяна увидела красивую девушку с длинными темными волосами. Прическа в греческом стиле, туника из прозрачного шелка, босоножки на высоком каблуке и с плетением. Еще одна такая же грация зашла к ней в комнату, когда она осталась там без своего господина. Она принесла ей тунику и босоножки.

– Я так поняла, это моя форма, – вздохнула Марьяна.

– Да, – мило и с затаенной печалью улыбнулась белокурая красавица.

– Хорошо хоть не голышом.

– Ну, должна же быть хоть какая-то загадка.

– Да уж, твоя загадка вся на виду.

Действительно, сквозь прозрачную ткань хорошо просматривался выбритый лобок.

– И твоя тоже будет... Тамара, – представилась девушка.

– Марьяна.

– А как по-настоящему? Марина? Маша?

– Да нет, так и есть, Марьяна... Как здесь, жить можно?

– Можно.

Тамара мягко взяла ее за руку, подвела к окну с видом на озеро. Вода там темная и наверняка ледяная. Забор высокий вокруг дома, за ним стена из леса. У ворот контрольно-пропускной пункт, два охранника в униформе о чем-то меж собой разговаривают. Камеры наружного наблюдения по периметру забора, по верху – колючая проволока.

– Охрана только снаружи, здесь лишь мы и Слава. Ты, кстати, тоже можешь его так называть. Когда он разрешит. А он разрешит, если ты будешь хорошей девочкой...

– А я должна быть хорошей?

– Ну, ты же была в подвале, – грустно улыбнулась Тамара.

– Да, приятного мало...

– Слава нас не обижает. И заботится о нас, как султан за своим гаремом.

– Даже так... И большой гарем?

– Ты пятая.

– А кто любимая жена? – в шутку спросила Марьяна.

– Я, – совершенно серьезно и как о чем-то само собой разумеющемся сказала Тамара.

– И как тебе такая жизнь?

– Я довольна.

Но уверенности в голосе не было. И в глазах сомнение. Потому что Тамара осознавала, что она, в сущности, рабыня. Но у нее не было выбора. И у Марьяны тоже. Или развлекать богатого извращенца, ошалевшего от вседозволенности и безнаказанности, или околеть в холодном подвале. Холода на улице – в тунике да в босоножках далеко не убежишь. А потом, где Марьяна еще получит наркотик? Дома? Мама с работы принесет? Или отец?..

– Тамара, а ты откуда родом?

– Из Украины.

– А предки знают, где ты?

– Знают, что со мной все в порядке...

– А мои не знают...

– Ты номер телефона оставь, им позвонят, скажут...

– Я бы сама хотела поговорить.

– Это все Слава решает. Если будешь умницей, он тебе все позволит... Пошли, тебе надо помыться.

Спальня у Марьяны не очень большая, но с великолепной обстановкой. Даже плазменный телевизор здесь есть, с большим экраном. И еще ванная комната своя – душевая кабинка, рукомойник с мраморной столешницей, унитаз.

Тамара хотела помочь ей раздеться, но Марьяна отказалась от ее услуг. И в ванную не хотела впускать, но Тамара настояла. Оказывается, сам Слава хотел, чтобы она помогла ей намылиться.

Тамара не просто мылила, она фактически ласкала Марьяну. Потому что Слава уже здесь, он смотрит за этим действом, возбуждается... Нетрудно догадаться, что последует за всем этим, но Марьяна должна подчиниться желаниям хозяйки. Она не хотела в холодный подвал, но еще больше боялась вернуться в притон. Почему бы самой не проявить инициативу, чтобы со временем самой стать «любимой женой»? Так легче жить, когда есть надежда хоть на какую-то карьеру. Да и домой позвонить бы не мешало...

Переменчивое настроение у ветра – то взвоет, зло швырнет в лицо снежными колючками, то, расшалившись, пробежится по крыше, весело сшибая сосульки. И мороз лютует, озорует, леденит тело и душу.

Хорошо, когда метель бушует за окном, когда ты в теплой квартире, в обнимку с любимой женщиной, а еще лучше когда с ней под теплым одеялом. Но, увы, все это было в прошлом году, а нынче...

– Зайченко!

– Я!

– Ларцов!

– Я!

– Огарков!

– Тута я, начальник, – нахально отзывается мордастый детина с крупным рыхлым носом.

– Так, понятно.

Старшина карантина захлопывает папку со списком заключенных и в сопровождении «козла» из лагерной обслуги скрывается в теплом здании; проходит время, и вот он уже наблюдает за строем из окна.

Форма воспитания как в армии, когда из-за одного барана страдает все стадо. А ведь Огаркову достаточно было сказать «я» – нет, понты колотит. Врезать бы ему промеж глаз, да так, чтобы копыта отвалились. Но нельзя. Тимофей однажды уже врезал...

...Все складывалось хорошо, адвокат обещал условный срок, и даже Фокин в процесс не вмешивался, хотя и мог усложнить ему жизнь. До суда Тимофей оставался на свободе, но на этом его везение и закончилось. Адвокат пытался доказать, что Тимофей действовал в пределах допустимой обороны, но прокурор предъявил суду нож, которым Тимофей якобы угрожал «потерпевшим». Тот самый нож, который был в руке у Сергеева. Тот нож, существование которого отрицал следователь Косулин. В общем, самооборона не прошла, и Тимофей попал под сто одиннадцатую статью. Оказывается, он умышленно причинил Дробову тяжкие телесные повреждения. Такие вот обстоятельства открылись в ходе судебного разбирательства. Хорошо, судья не влепил ему по полной, дал всего три года из восьми возможных.