Дмитрий Герасимов - Если небо молчит

– Как вы со мной разговариваете? – вспылил Танкован. – Я рассказываю, как было!

Грач невозмутимо извлек из папки стопку исписанных листов.

– У потерпевшей – куча адвокатов, – то ли насмешливо, то ли сочувственно сообщил он. – У меня уже имеются показания свидетелей и заявление пострадавшей стороны. Все в один голос уверяют, что вы летели под «красный» и совершили наезд на пешеходном переходе. – Он цокнул языком, как врач, который вынужден удалить больному здоровый зуб. – Боюсь, это уголовное дело, уважаемый.

Максим остолбенело уставился на внушительную стопку листов, потом, словно очнувшись, закричал:

– Заявление потерпевшей стороны? Что за чушь! Эта барышня… как ее?.. Татьяна Михеева здесь была и извинялась за свою легкомысленность на дороге! Вот ее визитка! – Он пошарил рукой на тумбочке и всучил дознавателю картонный прямоугольник. – Свяжитесь с ней немедленно! Она все расскажет! Позвоните, слышите?

– Зачем? – пожал плечами тот, возвращая карточку на прежнее место. – У меня есть заявление.

– Тогда я сам позвоню! – Максим схватил трубку и срывающимися пальцами набрал номер, указанный на визитке. Пару секунд он вслушивался в шуршащую утробу телефона, потом снова набрал номер и снова вслушался и наконец раздраженно бросил мобильник на одеяло: – Абонент не отвечает…

– Вот видите… – Грач сочувственно развел руками, всем своим видом показывая, что недоступность абонента окончательно изобличает его собеседника. – Придется смириться и рассказать все как есть.

– Покайся, парень, – не выдержал сосед в тренировочных брюках, который все это время беззастенчиво подслушивал разговор. – Тебя приперли. Несознанка бессмысленна.

Максим бросил в его сторону взгляд, в котором одновременно читались ярость и презрение, и снова повернулся к дознавателю:

– Ничего другого я вам рассказать не могу. Не нарушал, не превышал, не выпивал…

– Ну что же, – смиренно развел руками тот. – Значицца, так и запишем, – он словно цитировал капитана Жеглова из популярного фильма, – что правды мы говорить не захотели.

Утром следующего дня Танкована осмотрел врач – пожилой хирург с густыми бровями, красными, слезящимися от недосыпа глазами и буйной растительностью в носу. Он пребольно потыкал Максиму в межреберье сухим, узловатым пальцем, ощупал плечи и затылок, посветил в зрачки тонким, похожим на авторучку фонариком, заставил дотронуться до кончика носа попеременно обеими руками и отрывисто бросил, обращаясь к медсестре:

– На выписку.

В полдень, забрав у кастелянши вещи и расписавшись на мятой, едва читаемой квитанции, Танкован спустился в холл приемного покоя. Остановившись перед зеркалом, он удрученно уставился на свою небритую физиономию, провел пальцами по разлившемуся на полщеки лилово-желтому синяку, поморгал припухшим веком, коснулся пластыря, оседлавшего переносицу, и вздохнул. Меньше всего ему хотелось показываться сейчас кому-нибудь на глаза. В особенности – Лиснянской. С другой стороны, подранок может вызвать у женщины жалость, а женская жалость – великое, еще не изученное наукой откровение. Оно – как острый козырек крыши, на котором можно балансировать достаточно долго, а потом скатиться либо в ту сторону, где тебя ждет женская любовь, либо – в другую, где можно больно удариться об ее же презрение.

Максим поморщился. Мысль о женском презрении потянула за собой тонкие нити воспоминаний. На мгновение ему показалось, что он видит в зеркале Маргариту. Она окинула его печальным, немного уставшим взглядом, потом легким движением руки освободила от резинки волосы, и они пролились ей на плечи темным шелковистым водопадом. Танкован открыл рот. С зеркальной глади на него смотрели выразительные синие глаза. Тонкие черные брови, густые ресницы, аккуратный носик, едва заметная, милая родинка над верхней губой, белая, мраморная кожа – образ, вызывающий в Максиме странное, неприятное чувство, сродни досаде шахматиста, потерявшего проходную пешку, или раздражению курортника, у которого пятый раз сдуло ветром приклеенную к носу бумажку. Любые воспоминания о Марго были ненужными, неуместными, лишними, подобно хвори, подскочившей температуре в разгар жаркого лета на пляже.

Маргариту в зеркале кто-то окликнул, и она растаяла, уступив место трехдневной небритости и помятости Максимова отражения.

Он нахмурился, опустил голову, пытаясь настигнуть мысль, которая ускользнула далеко вперед, и шагнул к выходу. За его спиной в стеклянном квадрате зеркала отразился холл приемного покоя, но какой-то другой, не здешний, провинциальный – с пузырящейся на стенах зеленоватой краской, серым потолком и протертым, залатанным линолеумом – отразился на миг и исчез.