Наталья Александрова - Рыжий кот в темной комнате

Мама.

Она подошла к ней, наклонилась, коснулась щеки легким нетребовательным поцелуем, поправила выбившуюся прядь невесомых светлых волос.

– Здравствуй, мама!

Худая женщина медленно, неуверенно подняла голову, удивленно посмотрела на нее и проговорила с едва заметным напряжением:

– Здравствуйте, девушка! Мы с вами знакомы?

– Да, мама, мы с тобой знакомы, – ответила она с бесконечной усталостью.

– Да, правда! – На мамином лице проступило смутное узнавание, как проступают сквозь редеющий туман очертания пейзажа. Мамины губы даже сложились в легкую извиняющуюся улыбку. – Да, я вас знаю, девушка! Вы ко мне уже приходили и приносили мандарины. Вы мне принесли еще мандаринов?

– Да, мама, я принесла тебе мандаринов! – Она достала из сумки пакет с фруктами, положила его на тумбочку, один мандарин очистила и начала по дольке вкладывать в мамин рот. Мама ела робко, неуверенно, испуганно. Каждая долька казалась ей последней. Золотистый сок сбегал по губе на подбородок.

Она заботливо вытирала сок бумажной салфеткой и давала маме следующую дольку.

На какое-то время мамины глаза ожили, в них засветилось детское наивное удовольствие, но это продлилось недолго, удовольствие угасло, и вместе с ним угас интерес, губы сомкнулись.

Она выбросила недоеденную дольку, взялась за ручки, покатила кресло к двери палаты, для проформы спросив:

– Хочешь, мама, мы погуляем?

Но мама ничего не ответила, она смотрела куда-то внутрь себя. Или наоборот – куда-то далеко, так далеко, что никто, кроме нее самой, не мог этого видеть.

Она почувствовала необыкновенную нежность к этой измученной, но все еще красивой женщине.

Сколько она помнила себя, мама всегда была где-то далеко.

Нет, сначала она была близко, ближе всех.

Ее красивое, ласковое лицо, нежные руки заполняли и заменяли собой весь остальной мир. Собственно, мир состоял из двух неравных частей – мама и все остальное. Причем мама была гораздо больше и важнее всего остального.

Она помнила нежный мамин голос, нежный запах, запах молока и детства.

Потом – позже, когда она начала больше различать, больше понимать, чувствовать и слышать, – запомнилась песенка, которую перед сном пела ей мама: «Все ребята дома спят, у них много есть котят, а у нашего кота были красны ворота…»

Потом случилось то ужасное, о чем не хотелось ни говорить, ни думать. Она закрыла это в себе, как закрывают старый чердак с ненужными, бесполезными вещами, ненужными воспоминаниями, закрывают, чтобы больше туда не заглядывать…

Однажды мама пришла домой из магазина, и маленькая ее дочка испугалась, глядя на мать. Мама была не ее, в этих глазах, прежде таких спокойных и ласковых, не было больше любви, в них была тревога, тревога и страх. И руки ее не были больше мамиными мягкими и нежными руками, теперь они находились в непрерывном, бессмысленном движении, то взлетали вверх, как будто мама пыталась разговаривать с Богом, то бессильно повисали вдоль тела, то хватали что-то, вертели, катали, дергали нитки…

Она никогда не видела маму в таком состоянии, но это все же была ее мама, поэтому она подошла к ней, прижалась крепко. Мама приласкала ее машинально, безразлично, не сознавая, что делает, она ни на что не реагировала, ведя бесконечный разговор с кем-то, кто находился в глубине ее души.

Дома не было никого взрослых, они вообще жили с мамой только вдвоем, им хорошо было вместе.

«Нам никто не нужен», – шептала ей часто мама, и она соглашалась – конечно, а зачем еще кто-то в их маленькой квартирке, им и так здесь хорошо и уютно. Мама работала дома – правила рукописи, исправляла орфографические и стилистические ошибки, это называлось – корректор, и отлучалась редко, и часто они ездили на мамину работу вдвоем. Но она всегда была очень спокойным и послушным ребенком, ее можно было оставить одну, она никогда не капризничала.

Но сейчас мамино поведение ее пугало. Мама все бегала по квартире, громко разговаривала сама с собой, заламывала руки, глаза ее странно блестели, как от температуры, губы потрескались и покрылись черной коркой.

– Мама, ты заболела? – спросила она растерянно, но мама не услышала вопроса.

Часа через два такого мелькания и беготни мама вдруг взглянула осмыслено, прижала к себе дочку крепко-крепко, а потом побежала на кухню готовить ужин.

И через двадцать минут из кухни раздался крик, звон разбитого стекла и шипение газовой горелки, огонь которой задул сквозняк из распахнутого окна.