Леонид Мендельсон - Пятый угол

- О чем думаешь, Наум? Тебе нравиться ночной Оксфорд?

- Да, его аура погружает в историю далекую и близкую, а между ними знаменитая спираль развития — по ней человечество идет к прогрессу, но, к сожалению, растет и масштаб трагедий. Одна из них разбросала по миру нашу семью.

- Вот именно. Мы здесь, в Англии, вроде бы все вместе, но это обманчивое впечатление — мы все врозь. Нас связывает только старый и больной отец. А что будет потом? Большая война в маленькой семье?..

Наум понял, что Бен не слышал его ответа и целиком углублён в свои собственные переживания.

- Когда я был моложе и рвался в бой, не терпелось получить свободу действий. Казалось, смогу взлететь, если получу ее. Но отец неизменно повторял одно и то же: «Мы сильны только вместе». Естественно, я обижался, пытался вырваться, своевольничал, а теперь хорошо понимаю, насколько он был прав! И вот сейчас, когда силы оставляют его, я, как старший в семье, не допущу развала общего дела, и ни один пенс не упадет из нашего общего кошелька! Для этого я не остановлюсь ни перед чем!

Наум смотрел на совершенно нового для него кузена: даже при свете фонарей выделялись его горящие глаза, сжатые губы и руки, рубящие воздух в такт каждой фразе. «Что это? Отдаленные раскаты грома или буря уже бушует?»

На следующий день, прогуливаясь в сопровождении Леи, он попытался вернуться к этой теме. В маленьком кафе, за сэндвичами и кофе, беседа постепенно перешла от городских достопримечательностей к семейным делам.

- Лея, вы часто навещаете дедушку?

- Если честно, то не очень. Раньше, когда Роберт учился в Оксфорде, мы вместе возвращались в «Одессу». Теперь же, одной, сложнее.

- Роберт учился? И не закончил?

- Да. Уже около года, как он перестал посещать колледж.

- Почему?

- Началось с того, что он связался с ребятами, которых называют «панки». Стал отставать в учебе, но, как мне кажется, бросать ее не собирался. Более того, после серьезных разговоров с дедушкой, начал нагонять упущенное. Для всех нас остается загадкой, почему в один день Роберт заявил, что бросает учебу. Он был чем-то сильно расстроен, просто подавлен, никакие уговоры не подействовали. Одно время жил отдельно, где-то работал, потом как-то успокоился и вернулся домой.

- Ну, а что он говорит о своих перспективах?

- Ничего не говорит, замкнулся.

И, уже по дороге домой, Лея добавила:

- Мне кажется, что Мерин знает. Или, по крайней мере, догадывается о причине.

- Почему ты так думаешь?

- До этого дня Роберт был очень близок с мамой, а потом его чувство явно охладело.

Вечером, по окончании субботы, Бен отвез гостя в дом Давида, а через пару часов позвонила Пэм и сообщила номер телефона в Лондоне, который просила передать ему женщина.

- Здравствуйте, Людмила Григорьевна!

- Добрый вечер.

- Беспокоит Наум Григорьевич, ваш вновь обретенный родственник.

- Ну почему же — беспокоит? Наоборот, приятно слышать ваш голос.

- Как ваши дела, много успехов на дипломатическом поприще?

- Если честно, то работы немного, и остается время побродить по Лондону, зайти в музеи. А у вас? Как ваши родственники? Вы их уже полюбили?

- Их много и все разные, так что впечатлений хватает. Но, чувствую, многое еще впереди. К сожалению, я пока привязан к Оксфорду и его окрестностям, и не могу приехать в Лондон. Признаюсь, хотелось бы встретиться, посидеть где-нибудь, поговорить тет-а-тет.

- Так приезжайте.

- Надеюсь, через несколько дней мы это осуществим.

- Тогда до встречи.

- До свидания.

Для москвича, коим считал себя Наум, октябрьское утро под аккомпанемент ветра и дождя — событие не менее привычное, чем для лондонца. Тем не менее, то, что бушевало за окном в это утро, более походило на разгул Всемирного потопа. «Если не пригласят к Давиду, — мечтал он под одеялом, — разожгу камин поярче и предамся чтению и лени». Но, как говорится и часто сбывается, человек предполагает, а Бог располагает: через час он уже сидел в кабинете Давида и внимал тихому, с придыханием, голосу.

- Ну что же, сынок. Я долго испытывал твое терпение, но сейчас готов начать свою повесть. Мне предстоит заново пережить радость и боль, успехи и неудачи; скажу тебе откровенно — исповедь полную, до мельчайших подробностей, какую услышишь ты, я не рисковал изложить никому. Почему? Во-первых, ты был рядом с теми, живыми или уже нет, о ком неизменно помнил все годы своего существования и, во-вторых, как я чувствую, ты — то самый единственный, кто в состоянии помочь мне, твоему далекому, но кровному родственнику и другу, спокойнее смотреть в будущее моей семьи. — Давид сконцентрировался в кресле, как стайер перед марафоном, и на несколько секунд замолчал.