Наталия Ломовская - Игла цыганки

– Не знаю, – сказала Лиля, переходя на шепот. – У вас тоже украли сына с синдромом Дауна?

На одну секунду шутовская личина Альберта спала, и Лиля увидела его истинное лицо: глаза с поволокой печали, щелеобразный рот – при улыбке кончики губ не поднимались, а просто рот съезжал влево, – независимо и нахально вздернутый подбородок.

– Вот оно что, – с трудом, словно корчась от неведомой боли, сказал Шустов. – Вот оно как... Значит, пришла пора. Знал, да не ждал, что так быстро...

– Чего не ждал? – попытался уточнить Дубов.

– Брачного сезона, – усмехнулся Альберт. Он развернул серебрящуюся изморосью пачечку мороженого, откусил, поморщился. – Зубы ноют от холодного, сил нет никаких! У вас не ноют, Лилечка? Да вы не плачьте, от слез женщины дурнеют и увядают раньше срока. Автобус наш подан, давайте сядем подальше, и слушайте. Расскажу я сказочку, вам в утешение, добрым людям в назидание...

...Когда-то Альберту Шустову, без пяти минут выпускнику МГУ, сделали предложение, от которого он вполне мог бы отказаться. Некто не представившийся позвонил на кафедру и имел беседу с научным руководителем Шустова. Говорил, что-де есть один исследователь и писатель-фантаст, так его очень заинтересовало выступление Альберта на недавней конференции. Писатель хочет встретиться с молодым ученым, поговорить, предложить сотрудничество, которое писателю будет полезно, а студенту Шустову – выгодно.

Днем позже Альберт нерешительно открывал тяжелую дверь, переступая порог роскошного кабинета. Первое, что бросилось там в глаза, – движение. В кабинете все двигалось и вращалось, поблескивало и тикало. Метроном, установленный в центре стола, размеренно отсчитывал ритмические единицы, будто не соглашаясь ни с какими другими отсчетами: нет и нет, нет и нет... Тяжелый маятник громадных настенных часов, напротив, соглашался с каким-то очень значительным, важным доводом: и да, и да... и да, и да...

На специальной подставке, похожей чем-то на блестящую юлу, подрагивала ослепительная перьевая ручка, в любой момент готовая к броску-росчерку. Хозяин кабинета, будто подчиняясь общему потоку двигающихся частиц, медленно и непрерывно вращал большими пальцами, крепко сцепив руки. Его округлые слова тоже точно вращались, ускользая от немедленного восприятия и оставляя за собой лишь туманный обрывочный след.

– Жду, наслышан, проходите... Видите ли, я пригласил вас, чтобы...

Книги, в том числе и старинные, располагались внушительными рядами в застекленном шкафу, каждым корешком осознавая свою раритетность. Макс Нордау и его труд «Вырождение», знакомый Альберту лишь по хрестоматиям, Мальтус, Ломброзо, Оруэлл, Сведенборг, Кропоткин, Витте...

– Николай Ильич меня зовут... И мне, и мне... – хозяин вздохнул. – Здесь запах книг, здесь стук жуков, как будто тиканье часов. Хорошо сказано. Как там дальше-то?.. Здесь время снизу жрет слова, а наверху идет борьба... Это Константин Вагинов, был такой чудак в двадцатых... Леонтьева не читали? Нет, конечно. Не издают пока. Перестраховываются... А следовало бы. Есть у него книженция «Восток, Россия и славянство», где замечательно он говорит, что нашу страну нужно хоть капельку подморозить. – В глазах Николая Ильича действительно появился холодноватый блеск. – Да теперь уже поздно. Не того боялись, не того. Да вы садитесь – чай? кофе? сигару?..

Альберт попросил воды.

– О социальном оптимизме и пессимизме пока у нас мало задумываются. А ведь, согласись, Альберт Александрович, – состояние государственного нутра на сегодняшний день отображает не многозначная цифра планов и отчетов, а этот самый моральный плюсик или минусик. Тьфу! Плохо объясняю, скучно... И от жизни далеко. А вот такие люди, как вы, молодые и яркие, способны... – Он задумался, медленно поднялся из-за стола, не переставая вращать пальцами, и заговорил вдруг совершенно по-другому, сорвавшись на свистящий, воспаленный полушепот: – Страна на грани страшных потрясений: нищета и безработица, беспросветность и бесцельность – все самое темное, самое низкое в человеческой натуре вырвется наружу... Талантливые умы предчувствуют эту грядущую тьму и сводят счеты с судьбой. А в большинстве народ даже не догадывается о том, что ему предстоит стать безжизненным – при жизни...

Альберт был смущен. Он не мог прервать поток откатанных, отглаженных слов и недоумевал. «Писатель-то малость сумасшедший, – подумал Альберт, ерзая на стуле. – А может, и не сумасшедший. Впрочем, вполне вероятно, он и не писатель вовсе...»