Игорь Скорин - Ребята из УГРО

— Пусти раба Григория на постой. Пришел я один, без хвоста, ни одна душа не попалась по дороге.

Дверь открылась шире, и, едва Григорий Павлович оказался в сенцах, теплые женские руки обвили его шею.

— Заходи, Гришенька, заходи, не чаяла до весны, до мая, и встретиться, — радостно и торопливо говорила буфетчица, помогая гостю раздеваться. — Сейчас накормлю, напою, обогрею. Вырвался, значит, из их лап. Да что я говорю. Разве тебя решетки удержат!

Она провела Никитского в комнату, ловко завесила окна, выкрутила фитиль в керосиновой лампе и бросилась в кухню. Почти тотчас вернулась с бутылкой, двумя рюмками и только потом сообразила, что предстала перед гостем в ночной сорочке. Накинув халат, снова исчезла, принесла закуску.

— Давай с мороза по рюмке, за встречу, а потом уж накормлю как следует. Расскажи, как ушел, как сюда добрался. Я как получила твою записку, так и обмерла вея со страху. Ну, думаю, опять схватили моего сокола ясного. Прощай все мечты и надежды. Я ведь только и живу надеждой на светлые денечки. Все время английский зубрю, французский повторять хожу к одной старой дуре.

Хозяйка налила еще по рюмке коньяка, но Никитский ее остановил:

— Сначала перевязку мне сделай.

— Что с тобой, ранили? — Ангелина бросилась к нему.

— Чепуха… Чтобы уйти, пришлось их «закосить» на больницу, сам стеклом пописался, меня дурачки в городскую доставили, вот оттуда и рванул. Ладно, перевяжешь, потом давай о деле.

— Дело стоит готовое. Интересовалась, когда повезут, говорят, еще дня три или четыре. Едва половину набрали. Сейчас, при морозах, поменьше добывать стали. Но я так думаю: пара-то пудов у них лежит.

— Вот и отлично, нам больше и не унести. Не надо жадничать. Жадность многих сгубила.

Буфетчица принесла таз с теплой водой, откуда-то достала бинты.

— Придется, Гришенька, потерпеть, — объявила она, осматривая присохшую повязку. — Знаешь, может, сделаем так: я промочу все спиртом и забинтую сверху. В больнице-то тебя ладно запеленали. Бельецо смени. Я тебе приготовила тонкое, из мадаполама, а сверху вот шерстяное надень. Чтобы не застудиться.

Прямо в нижнем шерстяном белье Никитский сел к столу, налил коньяк и, когда буфетчица хотела поднять рюмку, придержал ее руку:

— Расскажи о помощнике, одному это дело не взять.

— Зачем одному? Я у тебя первая помощница. Или ты во мне сомневаешься? — Опьяневшая от радости, всегда сдержанная на людях, женщина превратилась в игривую молодуху.

— Верю тебе. Но мне сила нужна. Тот ведь мюллеровский «медведь» самое малое девяносто пудов потянет, а его вертеть требуется, если мои крючочки не сработают. Вертеть и со спины резать. Не люблю я эту варварскую работу. Вез сюда из самого Питера отличный немецкий набор как раз для этой конструкции, да есть такая мерзость в иркутской уголовке — Фомин…

— Не горюй, Гриша. Третий год берегу тебе помощника. Мужик зверь, два мешка с сахаром на себе несет. Все ко мне сватается, а я как святая, даже в дом ни разу не пустила. Вот его и возьмешь.

— Пойдет ли?

— Пойдет. Расцелую, обниму — и пойдет за мной хоть под лед. В прорубь.

— Ну, в прорубь, может, и нырнет, а на дело как?

— Будь уверен, он, правда, всего один раз по статье пятьдесят девять три мучился.

— Не люблю бандитов, — вздохнул Никитский.

— Так ведь не надолго он нам и нужен. Всего на одно дело. А там… — Женщина не договорила.

— Тогда так. Брать будем послезавтра в ночь и двинемся на тракт, Сенька будет на своих колесах встречать.

— Сенька? Ох, Гриша, он ведь трус, заложит. Или подведет, не приедет.

— Вот на трусость его и рассчитываю. Мои-то инструменты и пушку два года хранил.

— Как скажешь, так тому и быть. Отдаю я себя всю в твои руки, увези меня отсюда, Гриша.

Опустела первая бутылка, появилась вторая, пошел более откровенный разговор, без недомолвок.

— Может, Гришенька, лучше в Маньчжурию? Доберемся до Улан-Удэ, там в степи отыщем дружков моего атамана, и проведут через границу. Легко и близко.

— Далась тебе эта Маньчжурия! Что же ты здесь, и газеты не читаешь? Радио не слушаешь? Японцы всю Квантунскую армию в Маньчжурии к границам стягивают, да и красные, наверное, войск понагнали, так что там сейчас и сурок не прошмыгнет.

— Нет, я просто так. Вспомнила своих знакомых, вот и захотелось еще раз свидеться. Заодно и посчитаться. Скажи, Гриша, помог бы ты мне кое-какие должочки получить? Знаю, знаю, что скажешь. А посчитаться мне есть с кем. Я тебе не рассказывала, а сейчас скажу… Давай еще за встречу, — предложила буфетчица, разливая в рюмки коньяк. — Когда атаман в ловушку попал, я не стала ждать, чтобы и за мной пришли, все в переметные сумы сложила и подалась с одним казачком, которого ко мне атаман приставил. Сам понимаешь, что у меня в сумах-то не тряпки были. Долго мы с ним скитались, но в конце концов повезло, перешли границу. В ближайшем городке белого офицерья толпы. Я тогда дура была, но молодая, красивая. В первый же день у моих ног капитаны, полковники… Определили в гостиницу, две горничные, туалеты, парикмахер. Ну, думаю, вот жизнь началась. Вечером в мою честь банкет, шампанское, тосты. Ну и распустила я слюни. Утром проснулась в канаве. На мне дерюга, какую сроду и не нашивала. Вся в грязи. Бросилась в гостиницу — не пустили. К коменданту белоэмигрантского отряда — тот велел выгнать в шею. Кинулась в полицию. Едва я порог переступила, урядник кричит: «Пошла вон, потаскуха!» Остались у меня здесь кое-какие похоронки, вот и вернулась. Нет, Гришенька, в Маньчжурию я не хочу, разве только с пулеметом… Чтобы посчитаться… Давай лучше спать ложиться.