Надежда Зорина - Оборванные струны

В прихожей звонит телефон. Я бросаюсь к нему, хватаю трубку. Так делать нельзя, когда родители дома, но сейчас, я знаю, можно. Папа смотрит на меня из комнаты, он так и сидит в кресле, смотрит таким взглядом, будто хочет сказать: да, да, ты возьми, у тебя легкая рука.

К телефону зовут отца. Он поднимается и, сгорбившись, идет. Я стою рядом и не двигаюсь с места — так тоже делать нельзя: нельзя мешать, когда взрослый человек разговаривает, нельзя подслушивать… Я стою и не двигаюсь с места. Возмездие наступает. Ужас закручивается вихрем, ужас несется…

И выносит в ночь. За стеной звучит вальс и плачет отец. Мир окончательно рухнул .

Темнота. И нечем дышать. Я лежу на обломках мира. И голос смолкает. Только теперь понимаю, что он звучал все время, он вел, он поддерживал, он направлял. Больше не звучит. Я одна, мне больно и страшно. Я всеми покинута, и конец мой предопределен.

Делаю над собой неимоверное усилие — и выныриваю из темноты. Комната. Не моя, не та, что служила убежищем, но тоже знакомая. Поворачиваю голову — кресло, а в нем сидит женщина, она мне улыбается, у ног ее свернулась собака. Делаю еще одно усилие — и сажусь. Диван издает мягкий, шершаво-упругий звук — знакомый, но и он не оттуда, откуда я только что вернулась. Люстра, шкаф, ваза с незабудками… Кажется, у меня был муж, мы жили здесь, это его вещи. Что с ним сталось? Я не помню его, больше не помню. Другие лица закрывают его лицо. Пытаюсь отогнать их, чтобы вернуть… Но женщина в кресле ждет. Нужно заговорить с ней. Да ведь я и сама хочу заговорить, чтобы опять зазвучал ее голос. Что ей сказать? Не могу вспомнить!

— Здравствуйте! — говорю я первое, что приходит в голову, и вдруг понимаю, что это и есть то самое, верное. Прислушиваюсь к себе: да, да, я на правильном пути, только пока не знаю, куда он меня выведет.

— Я вас слушаю, — отвечает она мне.

Я вслушиваюсь в ее голос, пробую его на вкус: этот голос все время звучал, пока я путешествовала в детство, но я знала его раньше. Где и когда он еще звучал? Сейчас, сейчас — уловлю, ухвачу…

сердце бьется, ладони потеют от предвкушения открытия. Кажется, знаю! Но стоит проверить.

— Извините, что поздно. Я по объявлению в журнале.

— «Кинотрек»? — подхватывает она мою игру — да, я угадала: эта женщина — жена моего мужа, с ней я разговаривала по телефону.

— Где ваш муж? — ломая игру, спрашиваю не по сценарию, но мне совершенно необходимо это узнать, а еще лучше — его увидеть.

— Дома, конечно, уже поздний вечер. — Она наклоняется и гладит собаку — собака, лизнув ей руку, подходит ко мне и кладет морду на мое колено.

— Дома — это где? — Я треплю ее по загривку.

— Дома — это там, где мы живем.

— А это? — Я обвожу глазами комнату.

— Это квартира его родителей, она ему досталась по наследству. Здесь мы действительно некоторое время жили.

Я перевариваю информацию — не все тут сходится, опять вкрадывается какая-то ошибка. Какая? Объявление!

— Но ведь вы говорили, что преподаете языки. А теперь получается, что вы — врач.

— Не мучайте себя ненужными вопросами. — Она ласково, но немного снисходительно улыбается, будто я все еще там, в детстве. — Вообще меньше думайте, больше принимайте на веру. И не нужно бороться, постоянно бороться с собой и окружающим миром. Пора успокоиться и просто жить.

Женщина поднимается и всем своим видом показывает, что сеанс окончен. Мне ничего не остается, как тоже встать.

— Встретимся завтра, в это же время, — диктует она свои условия, нисколько не интересуясь моим мнением на этот счет. — Только постарайтесь больше не опаздывать.

— До свидания, — бормочу я смущенно, будто извиняясь.

— Всего доброго.

Выхожу из комнаты, собака бежит за мной, останавливается у двери. Мы вместе покидаем эту квартиру.

И вместе идем по улице — собака больше не вырывается вперед, вместе заходим в подъезд, вместе возвращаемся. Я совершенно измотана. Не хочется ни есть, ни пить, ни о чем думать. Но надо покормить Нору и организовать ей какую-нибудь лежанку. Собачьего корма у меня нет, не сообразила купить по дороге. В холодильнике колбаса и сыр. Делаю бутерброды и выкладываю на тарелку. Совсем не собачий получился ужин, но Нора возражать против него не стала — все съела, даже крошки хлебные подобрала. Меня это почему-то страшно умиляет, я опять проникаюсь к ней нежностью. Миски, куда бы можно было налить для нее воду, у меня тоже нет. В кухонном шкафчике, где стоит запасная посуда, которой почти не пользуюсь, отыскивается пиала. Она мне о чем-то напоминает, но сил не осталось вспоминать о чем. Сил ни на что не осталось.