Надежда Зорина - Превращение в зверя

Я не хотела ему подчиняться. Я сопротивлялась изо всех сил. Но он так настаивал…

— Откройте глаза! Немедленно откройте глаза!

Я сопротивлялась, а он настаивал. Я не хотела наружу из своего несуществования, но победил опять он.

— Откройте глаза!

Я подчинилась, открыла. Седая голова не соответствует еще не старому лицу. Взгляд пронизывает, как ветер на мосту. Мне снова стало холодно под этим сбивающим с ног взглядом.

— Прекрасно! Теперь посмотрите на меня.

Я и так смотрю на него, не могу отвести взгляда — закоченела совсем, а отвести не могу.

— Как вас зовут?

— Людмила, — быстро, не успев подумать, ответила я и, испугавшись, поспешила исправиться: — Нет, Елена Кирюшина.

— Людмила, значит. Что вы еще помните?

— Нет, Елена Кирюшина, Елена Владимировна, — попыталась я настоять на своем.

— К этому мы вернемся, — холодно произнес он. — Что вы помните о себе?

Я задумалась, взгляд его ужасно мешал, закрыла глаза. Я помню, мне был дан срок две недели… Я помню яркий, слепящий глаза прямоугольник на остановке… Я помню, на мосту был пронзительный ветер…

— Я убила ребенка!

— Ребенка? Откройте глаза! Немедленно откройте глаза! И смотрите на меня, только на меня!

Веки разжались, я ничего не могла с этим поделать, мой взгляд уперся в его взгляд.

— Я убила ребенка. Я снова убила ребенка. Сбила машиной. И пыталась… Да нет, я бросилась с моста. Да, кажется, я успела.

— Нет, не успели. К счастью, не успели. Вы ведь помните свое имя.

— Все равно. Я убила…

— К этому мы вернемся. Сейчас это не важно.

— Не важно? Это-то самое важное.

— Хорошо. Оставим! Что вы помните до того, как убили?

Я опять задумалась, но глаза он мне закрыть не дал. Что я помню? Все помню. Мне был дан срок в две недели, я пыталась спастись. Стоит ли ему об этом говорить? Неизвестно, кто он такой. Неизвестно, где я нахожусь. Полная неизвестность… но не подчиниться его взгляду, его голосу невозможно, он хочет знать — я не смогу не рассказать.

— Меня хотят убить. Вернее, я должна была сама себя убить, но так, чтобы все думали, что я просто уехала в другой город.

— Вас хотят убить? Вас? — Он так удивился, что даже на секунду отвел свой невыносимый взгляд. Но тут же вернулся.

— Так уже было однажды, — безвольная перед ним, проговорила я. — Пять лет назад. — Только тогда, наоборот, все думали, что я кончила жизнь самоубийством, а я переехала в другой город, стала другим человеком.

— Еленой Кирюшиной, — закончил он, но таким голосом, словно ему больно.

— Да. Меня спасли. Я тогда действительно пыталась себя убить, после того как убила ребенка.

— Расскажите мне все, — совсем уж каким-то потрясенно больным голосом не приказал, а попросил он. — Только… Подождите минутку. Это так… Я не думал… Сядьте, вы можете теперь сесть. — Кровать подо мной пришла в движение и превратилась в кресло. — Устраивайтесь удобней.

Он разрешил мне оторваться от его взгляда — теперь я смогла осмотреться. Я ожидала увидеть нечто похожее на ту комнату в бревенчатом дачном домике моего первого спасителя, но все оказалось не так. Эта комната, скорее, походила на палату в дорогой клинике: белые с легкой позолотой обои, прекрасная, но какая-то медицинская мебель: кровать-трансформер, металлический стол, два стула с обивкой под стиль и цвет обоев, но тоже с блестящими металлическими ножками, шкаф-купе.

— Меня зовут Владимир Анатольевич, — представился он. — Расскажите мне все, что с вами произошло. Это очень важно. И для меня, и для вас, и… для других людей.

Я рассказала, все рассказала. Почти всю свою жизнь. Как мама вышла замуж и уехала в Болгарию, как я осталась одна, как жила, не особенно счастливо, но, в общем, нормально: работала в частной клинике, не повстречала свою любовь, не родила ребенка. Жила, пока однажды не сбила на дороге мальчика. Пока не поняла, что жить с этим не смогу… О маме, о Болгарии, о несчастливой женской моей судьбе он слушал спокойно, доброжелательно улыбался, подбадривал, просил не смущаться, но когда речь зашла о катастрофе, превратился в самого настоящего палача. Мне так трудно было об этом рассказывать. Мне и так было трудно! А он… Он требовал подробностей, невозможных подробностей: в чем я была одета в то утро, что ела на завтрак, в котором часу это произошло, как выглядела улица, не показалось ли мне странным, что дорога в такое пиковое время была пуста? Он мучил меня, он довел меня до исступления. Он заставил меня погрузиться в эти страшные — самые страшные в моей жизни воспоминания. Он заставил меня все заново пережить. А потом с инквизиторской холодной жестокостью перешел на второе убийство. И опять стал терзать подробностями. Требовал сравнить оба убийства, обоих детей…