Юлия Винер - Красный Адамант

Он опять хихикнул, поклонился мне и отвалил.

Брат? Какой еще брат? Нету у меня братьев и не было никогда.

В палату потянулась снова арабская компания, а за ними тот кипастый, что раньше заглядывал.

Вошел, стоит и водит глазами с меня на соседа и обратно. Сосед на него не реагирует. Хорошего роста, с меня примерно, и в моем возрасте, пиджак, как у них положено, несмотря на жару, из-под пиджака веревочки эти ихние слегка свисают, а в руках у него…

А в руках у него авоська!

И авоську эту я узнаю! Я прекрасно знаю эту авоську!

Здесь таких вообще нет, а эта особенно, я ее лично сплел для Татьяны из скрученных зеленых и красных лоскутов.

А он стоит, переминается и смотрит прямо на меня

— Вы, — говорит, — Михаэль?

— Я, — говорю.

И начинаю уже догадываться, кто это такой.

Догадываюсь и сам себе не верю. Невозможно поверить, что она мне такое устроила.

Подходит и говорит:

— Я вам тут принес к обеду…

И ставит осторожно авоську у меня в ногах. И стоит, смотрит на меня сверху вниз. А я на него, снизу вверх. И такую неловкость чувствую, что не передать. Однако виду не подаю, спрашиваю более-менее спокойно:

— А вы, простите, кто?

— Я, — говорит, — Йехезкель. Я… меня Татьяна просила вам отнести… Тут суп грибной, она сказала, вы любите… И печенка куриная, не знаю, как вам понравится, я остро готовлю, но она сказала, вы любите… А как вы себя чувствуете?

Как я себя чувствую, это лучше не спрашивать. Лежу перед ним распластанный, и он на меня сверху вниз может смотреть! Мало того, что она его ко мне послала, она его еще и стряпать для меня заставила! И я теперь должен ему говорить спасибо! Когда, по чести рассуждая, надо было бы ему врезать как следует, чтоб чужих жен не сманивал, и еще религиозный.

— Спасибо, — говорю, — но зачем же вы беспокоились. Мне ничего не нужно, здесь кормят сносно.

Он улыбнулся, и не могу отрицать — улыбка симпатичная.

— Ну, какое там сносно. Вам сейчас необходимо хорошо питаться, а она к обеду никак не успевала. Она к вам после дежурства забежит, примерно через час-полтора.

— Я знаю.

Ну, и все, и больше сказать нечего. Но он не уходит. Развязывает авоську, достает банки с едой и спрашивает:

— Подать вам, будете сейчас кушать?

А уже, я слышу, в коридоре гремит обеденная тележка, здесь обед рано начинается, но до нашей палаты когда еще очередь дойдет.

— Да нет, — говорю, — спасибо, я еще не голодный.

— А то покушайте, пока горячее, я завернул в газету для тепла. И сметаны принес к супу, она велела…

— Нет, я вообще-то устал немного… Хочу подремать, пока обед принесут.

Он голову наклонил, завертывает обратно банки в газету, а у самого руки дрожат. Тоже нервничает.

Я глаза прикрыл, но не совсем и рассматриваю моего конкурента. И вижу, что не случайно на него подумали, что брат. Похож, так что даже удивительно. Только бороду убрать, и волосом темнее, и глаза черные, а у меня серые. Ну, и фигура, ясно, попрямее, хотя сложение похоже — плечи широкие, и брюхо не висит.

Смотрю на него и думаю: и стоило тебе, Татьяна, шило на мыло менять. Чем он меня лучше? И не моложе, и не интереснее, и по-русски не говорит, и религиозный. Правда, здоровый и прямой. Неужели из-за этого? Как-то ей такое даже не подходит. Да еще гиюр ей понадобился!

Положим, гиюр и я бы позволил, если так уж приспичило. Хотя кашерность эта, две раковины, раздельный холодильник… Еще посмотреть, какой и он-то религиозный — одна только кипа да веревочки, даже без пейсов, или, может, маленькие за уши заложены, и не заметно. И сметаны мне принес вместе с печенкой! Ничего себе кашрут. Она велела! Подкаблучник настоящий.

Принесли мне больничный суп, куриный как бы бульон с овощами. Откинули от тумбочки доску прямо мне под подбородок, удобно есть в лежачем состоянии.

— А может, — он говорит, — все-таки грибного? Вы же любите. Я бы подогрел.

И так смотрит, даже вроде жалко стало.

— Нет, — говорю, — я лучше еврейского пенициллина похлебаю. Легче для желудка и, говорят, помогает заживлению. А грибного, может, к вечеру.

Обрадовался. Побежал еду в холодильник ставить.

Мне с этим Йехезкелем, а проще говоря Хези, потом много дела пришлось иметь.

И что это за человек оказался — я, стыдно сказать, потом даже удивляться перестал, что Татьяна на него запала. И даже теорию свою насчет доброты слегка пересмотрел. То есть такой доброты человек, каких я нигде не встречал. И главное, в душу не лезет, а просто смотрит на тебя так, словно заранее тебе все твои пакости простил, да еще и посочувствовал. Но про себя. И доброту проявляет не тогда, когда ему хочется, а всегда, у него это идет автоматом. Конечно, он свое добро тоже для собственного удовольствия творит, но в том-то и дело, что для него именно в этом удовольствие, а не в чем другом. И даже на жизнь зарабатывает чем-то таким, где доброта первое дело, травами исцеляет, разговорами, что-то в этом роде. Я во все это шаманство не верю, но кто верит, говорят, очень помогает, и тут, конечно, без доброты вообще ничего не получится.