Эд Макбейн - Златовласка

– У меня нет сил больше ссориться.

– Тогда прекрати, будь так любезна, все это. То я, видите ли, не могу одновременно разговаривать и вести машину, то мне не следует выпивать два мартини перед обедом, то я не должен…

– Ты действительно слишком много пьешь.

– Когда в последний раз… не будешь ли ты так добра сказать мне, когда в последний раз… можешь ты сказать мне, видела ты меня хоть раз пьяным или хотя бы…

– Ты становишься мутным, – перебила Сьюзен.

– Сьюзен, я пью меньше, чем кто бы то ни было из моих знакомых. Старый Регги по соседству…

– Мистер Соумс – пьяница.

– Об этом я и говорю. А я не пьяница, и даже не любитель выпить. Что происходит, можешь ты мне сказать? У нас что, как в «Газовом свете» [10] или как? Ты пытаешься доказать мне, что я пьяница, потому что я выпиваю два мартини перед обедом? Или же ты пытаешься склонить меня к пьянству, а, Сьюзен? Сьюзен, ты ведь сама пропустила два стаканчика перед обедом, ты знаешь об этом? Ты пропустила два стаканчика, Сьюзен, я сам посчитал. Ты выпила два «Манхэттена», Сьюзен. И во время концерта заснула…

– Я не спала, – возразила она. – И пожалуйста, не уклоняйся от темы.

– Сьюзен, ну ответь, ладно? Ты думаешь, что я пьяница? Ответь.

– Я не думаю, что ты пьяница.

– Прекрасно, в таком случае…

– Просто ты слишком много пьешь.

– Что означает «слишком много», Сьюзен?

– Два мартини марки «Бифитер» – это слишком много.

– О, Господи! – воскликнул я.

– Говори тише, – сказала она. – Все окна открыты.

– Тогда закрой окна и включи кондиционер, – потребовал я.

– Кондиционер сломан, – сказала она. – Или ты это тоже забыл?

– Все правильно, у меня никудышная память, – заметил я. – Вот почему я такой никчемный адвокат. Я всегда забываю, что говорил свидетель минуту назад.

– Никто не утверждал, что ты никудышный адвокат.

– Нет, просто у меня паршивая память.

– Но ты ведь забыл про кондиционер, не так ли?

– Я думал, ты уже позвонила насчет кондиционера.

– Да, позвонила, но придут ремонтировать его только в воскресенье. Если бы ты уделял больше внимания тому, что происходит в доме, то знал бы, что чинить его еще не приходили.

– А я думал, приходили, но я тогда выходил покупать «Таймс».

– Стали бы мы открывать все окна, вместо того чтобы включить кондиционер? Если бы его отремонтировали…

– Откуда мне знать? Может, тебе хочется, чтобы старина Регги услышал, как мы все время ссоримся. Может, ты спишь и видишь, как бы у него произошла закупорка сосудов от расстройства из-за нас.

– Мне не нравится, как ты говоришь о мистере Соумсе. Он славный старик.

– Он старый пердун, – рявкнул я, вылез из кровати и двинулся в гостиную.

Я размышлял, а не поставить ли пластинку с квартетом «Джаз-модерн». Иногда я ставил эту пластинку, включая проигрыватель на полную громкость, – просто чтобы досадить старине Регги, живущему по соседству. У Регги кавалерийские усы. Он ходит с тростью и тычет ею в ящериц. Таким же образом он попытался ткнуть ею и в нашего кота Себастьяна. Себастьян гораздо более приятный товарищ, чем Реджинальд Соумс. Когда бы я ни ставил квартет «Джаз-модерн» на полную громкость, кот Себастьян вытягивался на полу гостиной точно посередине между двумя колонками. Он закрывал глаза. Уши у него подергивались в такт ритму, что доказывало, сколь тонким ценителем он был! А старина Регги был просто старым пердуном. Когда я ставил квартет «Джаз-модерн» – мне он даже не особенно нравится, и я ставил его, просто чтобы досадить старине Регги, – он выходил со своей тростью и орал своим хриплым от чрезмерного употребления виски голосом: «Не слишком ли громко, юноша? – а потом неизменно интересовался: – Что это еще за дерьмо?» И я каждый раз ему отвечал, что это Моцарт. «Моцарт? – переспрашивал он. – Моцарт, да?»

Я уже давно понял, что Реджинальд Соумс был печальным и безвредным одиноким стариком, которому крупно не повезло, что он оказался соседом людей, чей брак неуклонно распадался. Я задумался над этим. Я размышлял по поводу двух существ, которые только и были мне дороги в этом браке – моей дочери Джоанны и кота Себастьяна. Я уже направлялся в спальню, чтобы высказать Сьюзен все, что накипело на сердце, сказать ей наконец, объяснить, что я хочу развестись, растолковать ей, что она может оставить себе дом и обе машины, и катер, и счет в банке, и коллекцию грампластинок, и пианино, на котором никто никогда не играл, если только она позволит мне забрать с собой Джоанну и кота.