Пархомов - Без названия

Думая о них, Нечаев видел их всех так ясно, словно они были рядом, в этом же отсеке. Они были ему очень дороги, он только сейчас понял это. А люди, которые тебе дороги, всегда с тобой, куда бы ни забросила тебя судьба.

И еще он думал о капитан-лейтенанте Мещеряке. Лишь о самом себе он старался не думать.

Ему было двадцать лет. Школа, пионерский галстук, "милая картошка", которой низко бьют челом, освещенная арена цирка... А потом - служба на корабле, война... Через два месяца, в ноябре, ему стукнет двадцать один. А как же иначе? И через годикдругой... Но не стоило загадывать так далеко. Думая о будущем, он все равно видел себя таким, каким был сейчас, хотя и отдавал себе отчет в том, что до того будущего надо еще дожить. Ведь война была беспощадна и часто несправедлива к людям, она не знала жалости. И все-таки за эти месяцы он как-то успел привыкнуть и притерпеться к ней. Что ж, не он первый воюет и не он последний...

Впрочем, точнее будет сказать, что он не только притерпелся к войне с ее болью от постоянных утрат, кровью и запахом смерти, но она как бы стала его жизнью, эта война. Он даже не заметил, как это произошло. Но теперь он уже не мыслил себя вне войны, вне этой новой жизни, а жизнь, как известно, принимают такой, какая она есть, вернее, надо принимать такой, как она есть.

О чем только не думаешь на жесткой койке, когда слышно, как за обшивкой тяжело ворочается море, чего только не вспоминаешь!..

С самим собой он всегда был честен до конца. Конечно, он тоже мечтал когда-то о подвигах. В детстве ему хотелось быть и Кожаным Чулком, и Айвенго, и партизанским вожаком Сандино из далекого Никарагуа, о котором писали в газетах, и Чапаевым, и Щорсом... Тогда ему казалось, будто Никарагуа и сказочная страна Атлантида лежат где-то сразу за Воронцовским маяком. Но когда живешь в портовом городе и каждый день виджишь людей в пропотевших робах, книжная романтика быстро улетучивается. Ты рано начинаешь понимать, что она не имеет ничего общего с соленой морской работой и что прежде, чем стать капитаном Гаттерасом или Берингом, надо долго ползать по вантам и драить медяшки.

Поняв то, он забросил в чулан комплекты Всемирного следопыта" и журнала "Вокруг света", которыми раньше так дорожил. Стыдно мечтать о подвигах на мягкой тахте. Подвиги совершались там, где вьюги, шквалистые ветры и свинцовые ливни, а не в тихой комнате.

Уже в первый день пребывания на подводной лодке Нечаев успел вдоль и поперек исколесить свое прошлое и решил к енму больше не возвращаться. К чему? Сейчас реальностью был только душный отсек, часы над головой, которые видны отовсюду, койки, Гришка Троян... Теперь они были его жизнью.

Но Гасовского и Кости Арабаджи ему, говоря по правде, не хватало. Не потому ли, что все самое главное в его жизни было связано с ними? Говорят же, что надо съесть пуд соли, чтобы узнать человека. А они достаточно нахлебались вместе соленой водицы. И в море, и в одесских лиманах. Как же можно об этом забыть?..

Лампочки горели не в полную силу, а как бы вполнакала, но их свет равномерно распределялся по всему отсеку и поэтому казался ярким и белым. Он словно бы давил на веки, заливал глаза, как это бывает, когда лежишь под солнцем на берегу моря. В таком ярком свете не было надобности, но в соседних отсеках, где люди несли боевую вахту, он был необходим. Нечаев не знал, что происходит в других отсеках, не имел понятия, где находится лодка, но это его не тревожило. Было ясно, что лодка идет по заданному курсу, туда, где лежит чужой берег, на котором, если обстоятельства вынудят к этому, они должны будут отыскать какогото старика и спросить у него: "Де твоето момиче?", словно он и не старик вовсе, а юноша, у которого непременно должна быть девушка. "Момиче" - по-болгарски "девушка". Это объяснил Нечаеву Гришка Троян.

Но оттого, что весь экипаж лодки был занят своим делом, а он, Нечаев, мог спокойно дрыхнуть на койке, ему было не по себе. Он не привык чувствовать себя лишним, быть пассажиром. Он всегда принимал близко к сердцу то, что происходило вокруг, и был в гуще событий. По крайней мере, до сих пор.

Между тем уже шли третьи сутки похода.

Обо всем было уже передумано и переговорено. Нечаев был рад, что Сеня-Сенечка оказался его напарником. С ним Нечаеву было просто и покойно. Сеня-Сенечка все делал основательно, добротно. В этом Нечаев убедился еще на даче Ковалевского. Стоило Шкляру взять в руки "шведа" (так любовно он называл гаечный ключ), как он словно бы становился другим человеком. Сам Николай Сергеевич величал его тогда по имени-отчеству.