Алексей Биргер: Похоронное танго (Богомол - 6)

Внучка присела на край кровати, взяла руку старика в свои. Ей хотелось вновь заплакать, но слез не было, глаза оставались сухими. Посидев с полчаса, беззвучно шевеля губами, будто опять произнося на ходу сочиняемую и от сердца идущую поминальную молитву, внучка встала и пошла набирать все нужные телефоны: врача, который должен выписать свидетельство о смерти, похоронного бюро...

Хоронили старика через три дня, и на похоронах никого не было. Да и кто мог прийти - старик по жизни не умел и не хотел обзаводиться друзьями. Знавшим, кто он такой, вообще казалось странным, что он мог хоть одну живую душу пригреть, пусть и родную внучку. А знавших было немало: старик предпочитал не рассказывать о своей жизни, но и не скрывал специально, и, когда много лет назад начавшая носить ему пенсию почтальонша увидела его документы и растрезвонила, догадавшись, что означают пометки ведомства, начисляющего эту пенсию, и её размер, старик в ответ на косые взгляды, полные и ужаса и жадного интереса, ещё больше замкнулся в себе. Находились, правда, такие, кто пытался раскрутить его на рассказы о его работе, выставив ему бутылку, но старик не очень-то поддавался. Только раз его понесло, когда был месяц май, и откуда-то из открытого окна наяривал голос мертвого поэта - голос, ставший особенно убедительным, когда он однажды отделился от тела, превратившись в череду магнитных пометок на пленке, в тугое магнитное поле, невидимое телесному глазу и в виде тончайшей златотканой паутины над землей предстающее глазу духовному... и этим магнитным полем остался жить в России, будто то, что упокоилось на кладбище Женевьев дю Буа было пустой оболочкой, временным пристанищем для слова и звука, выкинутым за ненадобностью, когда слово и звук переросли и источили это пристанище... И пел этот голос про "Море, море, море, море Черное, Неподследственное и неприрученное", которое вертухай на пенсии сумел-таки в своем сновидении укатать на полную катушку, пообломав рога слишком вольной стихии:

И лежал он с блаженной улыбкою,

Даже скулы улыбка свела,

Но, как видно, последней уликою

Та улыбка для смерти была.

Он не вышел ни утром, ни к вечеру,

Коридорный слетал за врачом,

Коридорная жалкую свечечку

Над счастливым зажгла палачом...

- Да, - сказал старик своим собутыльникам. - Да... Велели бы - и море пообломали бы... Хотя я-то позже работал. А люди... Нигде не увидишь их вот так, как на ладони. Все проявляется. Одни идут, на все им наплевать. Как был офицер, о нем ещё в газетах писали, будто о продавшемся шпионе. Ну, известная личность, много наших секретов этим западным шкурам толканул. Даже побрился чисто, гад, прежде, чем коридорчиком пройти. А другой был, здоровенный бандюга, две семьи вырезал, так он рыдал и в истерике бился. Еле-еле три дюжих охранника его уломали. Нет, когда человек себе цену знает, это другое дело. С таким у тебя вроде как контакт устанавливается, такой контакт, которого у него, небось, ни с кем не было, ни с матерью, ни с отцом, ни с детьми, ни, там, с полюбовницами...

И старик опять замолк, вспоминая другие выпивки. По полному стакану после чисто выполненной работы, чтобы душа расслабилась и чтобы мгновение ледяного холода в горле сменилась медленно разгорающимся огнем в желудке: приличествует дню смерти такого сочетание льда и пламени и словно о вечности говорит: мерещится, что мостик в вечность, по которому душа проходит, он точно вот такой, чуть в сторону от центральной оси отклонишься, и либо когтистая лапа огня хватанет тебя из-за перил похлеще тигриной, либо такая же когтистая лапа мороза, и на том твоя вечность и кончится...

Но тогда старик пил с людьми, которые его понимали. А эти - нет, не понимают. И толковать с ними не о чем. И старик прервал разговор, и, отнекиваясь от новых приглашений, замолчал, на все оставшиеся годы, но сказанного оказалось достаточным, чтобы толки и слухи, будто крепчайший цементный раствор, ещё больше нарастили и отделили стену, отделяющую его от остального мира.

Так что никто из местных пожаловать на похороны не мог. И телеграммы некому было слать: сын старика и его невестка, родители его внучки, погибли в катастрофе, когда девочка была совсем маленькой. Больше родных не имелось, а все местные жители, как было сказано, шарахались от старика, зная, какой жуткой профессии он посвятил всю жизнь. Даже с соседями по лестничной клетке отношения не сложились. Узнав о смерти палача, они облегченно перевели дух, хотя никогда и не видели от старика ничего дурного. И, все равно, встретив его, инстинктивно старались заслонить от него детей, и запрещали этим детям играть с внучкой - будто они могли подхватить от неё какую-то жуткую душевную заразу. Так и на девочку легло проклятие профессии деда, она росла в полном одиночестве, ни подруг, ни просто знакомых. Таких изгоев зачастую травят одноклассники. Ее травить побаивались (а вдруг её дед способен отомстить за внучку каким-нибудь жутким образом?), но подчеркнуто игнорировали. Прав был дед: даже в нынешние времена беспредела и наемных убийц слова "внучка палача" заставили бы отшатнуться всякого, так что девушке с трудом предстояло приспосабливаться к новой для неё жизни.. И первой задачей она положила себе обменяться в другой город, где её никто не знает и где она начнет новую жизнь. Если она хорошо продаст дом в деревне - тот дом, который старик заклинал её продать - то вот, на всякий случай, и доплата при обмене, которая может очень пригодиться. А не пригодится - будут деньги на первое время, на обустройство на новом месте.