Нора Дмитриева - Мой личный врач

Я мысленно усмехнулась: пожалуй, я бы тоже не стала обращаться за помощью к семейному врачу господ Шадриных.

Отец Веры Дмитриевны оказался ветхим, симпатичным старичком, с розовой лысинкой на темечке, окруженной легким венчиком седых волос, и удивительными для его преклонного возраста разумными, ясными глазами, в которых прыгали веселые чертики.

– Какая же ты вредная, Агнешка, – пожурил он домоправительницу, когда та представила меня ему. – Ты хотела лишить меня общества такой симпатичной девицы и подсунуть мне этого старого греховодника, который пыжится как индюк, изображая из себя светило медицины.

– Зря вы так, Дмитрий Александрович, он же ведет себя в соответствии со своим статусом.

– Каким таким статусом? – въедливым голосом спросил старик.

– Он же академик, – ответила Агнесса, и некоторый укор прозвучал в ее голосе.

– Это какой такой академии? Не той ли самопальной Российской академии современных наук, куда всякие шаромыжники за пять тысяч американских денег вступают? Тоже мне, академики, – дед презрительно фыркнул, – это в мое время были академики: Сергей Львович Соболев, Мстислав Всеволодович Келдыш, Сергей Алексеевич Лебедев, Виктор Михайлович Глушков, да и другие им под стать, – титаны! Светочи! И звание это за особые заслуги перед наукой и государством давали! А сейчас, куда ни плюнешь, попадешь то в академика, то в академию, развелось их, как собак нерезаных. Так уж я лучше отдам себя в руки этой сестрички, которая хоть и без всяких степеней, зато, по отзывам моего внука, дело свое знает туго…

Агнесса Николаевна смиренно выслушала эту тираду, пожала плечами и выскользнула из комнаты, кинув на меня сочувственный взгляд, дескать, еще намучаешься…

Я попросила своего нового пациента лечь животом на диван и приспустить пижамные брюки, что он, стеная, послушно исполнил.

– Здесь болит? – я слегка нажала кончиками пальцев на кожу в области крестца.

– Болит, – поморщился Дмитрий Александрович, – но терпимо.

– Это хорошо, что терпимо, я сейчас слегка разомну больное место, а потом натру вам поясницу обезболивающей мазью.

– Как скажешь, сестричка.

Я начала массаж, бережно разминая старческую увядшую, похожую на пергамент кожу.

– Вы ведь на фронте были, да?

– Был, а как догадалась?

– Ну, во-первых, шрам у вас на спине, такой характерный, типичный для осколочного ранения, а во-вторых, вы меня сестричкой называете, так обычно ветераны войны медсестер зовут…

– Да, одной такой сестричке я жизнью обязан, она меня на себе в медсанбат под артобстрелом тащила… Худенькая, маленькая, а ведь живым доставила… Знаешь, что такое медсанбат?

– Знаю, у меня дед служил хирургом в медсанбате…

– А я сапером воевал… и ни разу не ошибся. Но под Ельней схлопотал осколок.

– Надо же, и мой дед был под Ельней…

– Так это, может, он мне тогда спину латал. Как его фамилия?

– Прохоров Алексей Михайлович.

– Нет, моего благодетеля звали Владимиром, и фамилия его была Норкин. Веселый такой, кучерявый, молодой, а голова – седая.

Я старательно и осторожно массировала старику поясницу, стараясь не пропустить ни одной косточки, связки, мускула. Когда я закончила процедуру, Дмитрий Александрович сел, потом встал, прошелся по комнате.

– Смотри-ка, Антоша правду сказал, руки у тебя золотые: боль-то прошла, – и он неожиданно подмигнул мне. – Хочешь, покажу, каким орлом я был лет эдак шестьдесят пять назад?

– Хочу, – и я не покривила душой, потому что в этом маленьком старичке, как и в моем покойном деде, было что-то притягательное, доброе, что было присуще многим людям его поколения, которые без излишнего мудрствования брали на себя все то, что подбрасывала им судьба, и несли эту ношу достойно и не ропща. И, конечно же, он помнил себя молодым и сильным, и ему хотелось, что бы я увидела его именно таким. Потому что кто бы и что ни говорил, но в старости есть что-то унизительное… Дмитрий Александрович тем временем достал из книжного шкафа толстенный альбом в коричневом кожаном переплете, раскрыл его и ткнул пальцем в маленькую поблекшую фотографию. На ней был запечатлен юный, курносый, толстощекий солдатик – грудь в орденах и медалях, из-под лихо надетой пилотки выбивается молодецкий вихор.

– Это я весной 45-го в Берлине, ну, что скажешь?

– Точно орел!

– То-то ж… А это я на первом курсе МЭИ – Московского электротехнического института. Видишь, тут большинство ребят в гимнастерках, это мы сразу после фронта пошли грызть гранит науки, хотя учиться трудно было, многое позабывали… В группе в основном парни, но и девчата были. Вот эта серьезная девица, – и он ткнул пальцем в фотографию милой скуластой девушки, – Тома Александриди, в сорок первом в 16 лет она добровольцем на фронт пошла, радисткой, участвовала в Керченском десанте, дошла до Берлина. Сейчас профессор… А это меня фотограф газеты «Правда» снял в 1955 году, когда я уже работал программистом на БЭСМ – так называлась одна из наших самых первых электронно-вычислительных машин, ее академик Лебедев построил. Потом на этой машине траекторию полета Гагарина рассчитывали. Ты хоть знаешь, кто это такой?