Марина Серова - Хорошее время, чтобы умереть

– С каких это пор ты жалуешься на мигрень?

– Последние пятнадцать минут…

Два часа спустя мы сидели в кабинете Мельникова: он – на своем месте за столом, я – на стуле, стоящем у торца его стола, а Кузякин – напротив Андрея. Таким образом, мне было видно их обоих. Адвоката Эдуарда Рейнгольда допрашивали в соседнем кабинете.

– Итак, гражданин задержанный, ваша фамилия, имя, отчество, год рождения, по какому адресу прописаны… И еще укажите образование, судимости, если таковые имеются… Рассказывайте, рассказывайте, задержанный, мы вас внимательно слушаем, – поощрил мой друг продюсера.

– Какие еще судимости?! – возмутился Кузякин. – Вы что, охренели?! Вы за кого меня принимаете? Привыкли тут, понимаешь, с уголовниками и всякими деклассированными элементами… Я вам не позволю! Я не урка!

– Вас, гражданин задержанный, между прочим, подозревают в убийстве пожилого человека, женщины, – напомнил Мельников, – и еще вас подозревают в убийстве бомжа Хныря. А еще вам будет предъявлено обвинение в похищении человека и, скорее всего, в покушении на третье убийство.

– Что?! Какого Хныря? Никакого Хныря я не знаю! – задохнулся продюсер от возмущения. – Вы чего мне тут шьете? А Татьяну… Татьяну я не хотел… Так получилось…

– Хорошо. Сейчас мы все и выясним, – кивнул Мельников и терпеливо повторил: – Итак, ваша фамилия, имя, отчество, год рождения… Ну, что молчите, гражданин Кузякин? Как женщину убивать…

– Женщину ?! – вдруг взорвался продюсер. – Это кого это вы, господин полицейский, называете тут женщиной? Вот она, – он ткнул в меня пальцем, – она – да, женщина! А эта Ягудина… эта мразь… эта кикимора болотная… эта кровопийца…

– Довольно! – крикнул Андрей, не выдержав. – Или отвечайте на мои вопросы, или пойдете сейчас в «обезьянник» и проведете там не совсем веселую ночь в обществе шутников-отморозков. Там у вас будет возможность подумать… Ну, что, есть такое желание?

– Нет, желания нет, – пробормотал присмиревший немного продюсер, – но вопрос имеется.

Андрей усмехнулся: мол, человек в таком положении, а еще и вопросы задает!

– Я все расскажу, да. Но только скажите: мне будет хоть какое-то смягчение наказания, учитывая, что сделала со мной эта ведьма?

– И что же конкретно она сделала?

– Она испоганила всю мою жизнь, да. Она превратила ее в кошмар. Она… Сволочь!

– Про сволочь мы уже слышали, – напомнил Кузякину Андрей. – Начните по порядку и – желательно – без таких вот эпитетов.

Григорий тяжело и протяжно вздохнул.

– …Этой старой ведьме Ягудиной уже за семьдесят перевалило, но, если бы я ее не пришил, она бы нас всех пережила!

– Ну, и пусть бы себе пережила, вам-то что? – пожал плечами Андрей.

Продюсер аж взорвался от негодования.

– Пусть бы себе жила?! – закричал он, краснея от напряжения. – Да вы хоть знаете, что она сделала со мной, с моей жизнью?! Она… Она… эта тварь… эта гадина… Да ее… давно надо было раздавить, уничтожить!

– Что конкретно она вам сделала? Скажете вы наконец?! – рявкнул Андрей.

– Эта пиявка присосалась ко мне двадцать лет назад и тянула из меня кровь, все соки… Она двадцать лет не давала мне спокойно жить, работать, даже семью я не мог завести из-за нее. А вы спрашиваете «что она мне сделала?»!

– Она тебя шантажировала? – предположила я.

– Ну да. Только не спрашивайте, чем. Это сугубо личное… Это моя трагедия, это моя боль…

– Да нет уж, – возразил Мельников, включая компьютер, – боюсь, что вам придется все рассказать нам.

– Как?!!! – опешил продюсер. – Рассказать ? Вам? Но это невозможно…

– У нас тут, знаете, и не такое возможно, – возразил Андрей и занес руки над клавиатурой.

Продюсер снова вздохнул протяжно и шумно, как корова в хлеву. Я почему-то вспомнила его выражение, которое он сказал тогда о погибшей, возле ее дома, когда мы встретились с ним там. «…Здорова, как корова…»

– Хорошо, по порядку так по порядку, – обреченно выдал он упавшим голосом. – Итак, я – продюсер Кузякин Григорий Аполлонович, родился в семье художника Аполлона Кузякина. Мать моя когда-то была у отца натурщицей, потом вела хозяйство. Он ведь, кроме того, что писал дни и ночи, сам ничего по дому не делал, а держал двух собак, кошку и канареек. За всей этой живностью мать и ухаживала, ну, еще за отцом и за мной.

Когда я окончил музыкальную школу, мать умерла: у нее оказался какой-то скоротечный рак. Отец с горя перестал писать, стал частенько прикладываться к бутылке и лет через пять превратился в конченого забулдыгу. Он оставил мне квартиру, продал свою мастерскую и перебрался в деревню к какой-то синюшке, у которой был свой крохотный домишко и кое-какое хозяйство, хоть и захудалое. Отец говорил, что я теперь взрослый и могу сам позаботиться о себе.