Лидия Ульянова - Размах крыльев ангела

– Ладно мы. Хорошо. Коля вот рисовать с утра с самого навострился, я в конторе сижу, баланс считаю. Туристов в этом году много, без продыха все работаем. Спасибо тебе, моя хорошая, за посылочку, что Александра от тебя привезла. Только что же ты деньги тратишь, себе бы лучше что купила. Со Светкой нам гостинцев прислала, с Александрой опять прислала, виданное ли дело! А Сашка, змея эта, ведь ни слова не сказала, что к тебе собирается, я б тебе вареньица передала нашего, прошлогоднего. В этом-то году земляничка только-только поспела у нас, тьма-тьмущая, а собирать некогда. Да я все равно выберусь, наберу.

Голос у Клавы был бодрый, словно она рапортовала на отчетной конференции. Ну и слава богу, хоть у кого-то все хорошо.

– Что там Александра?

– А что ей будет? Сегодня вот музей закрыла да с мужем в Норкин уехала. Вот узнает Пургин, покажет ей за такие художества! И муж ее не работник, навроде Македонского твоего, только с панталыку Сашку сбивает.

– А Светка как?

– У, Светка! Как приехала из вашего города, так прямо не узнать девку! Мы двадцать первого день рождения Нюси отмечали, матери ее, за столом все сидели, а тут и она как раз подъехала…

– Подожди, Клава, ты ничего не путаешь? – перебила Маша, она хорошо помнила, что билет у Светки был на шестнадцатое. Где ж ее носило пять дней-то? – Двадцать первого она прилетела? От нас, из Питера?

– Да что мне путать-то, Маша! Я же день рождения сестры своей помню еще. Приехала, торт с кремом привезла огромный, ваш, питерский, «Невские берега» называется. Вкусный такой, сочный! А сама такая загадочная, слова в простоте не скажет. Походила-походила по поселку – я ее к работе пристроить хотела, а она ни в какую, – а потом вещи собрала и опять куда-то укатила. Нюся говорит, что к очередному жениху поехала, знакомиться…

Да, торт с кремом пять дней за собой таскать не будешь, это точно. Но где же все-таки она была эти пять дней? Выходит, что в Питере? Ох, совсем непонятно. Лучше бы и не спрашивала, ломай вот теперь голову.

Маша отогнала тревожные мысли:

– Клава, ты мне про Степаныча расскажи. Я ему на мобильный несколько раз звонила, а он все время отключен. И сам он мне давно не звонил. Как поживаете-то?

– Хорошо поживаем, – радостно отозвалась Клавдия. – А мобильный у него, может быть, сломался? Он мне не говорил ничего. Я его вечером пропесочу, что не звонит.

Но была в Клавиной интонации какая-то неестественность, какой-то слишком уж неоправданный оптимизм. Маша немножко поднажала, почувствовав фальшь, но Клава стойко держалась своего, ловко перескочила на то, как-де там у Маши на личном фронте. Маша в долгу не осталась, привычно сослалась, что нажилась уже семейной жизнью, хватит с нее. Не хотелось ей торопить события, рассказывать, что наконец-то встретила и она хорошего человека.

Они поболтали еще немножко – о видах на ягоду в этом году, о том, что скоро грибы пойдут, что в Норкине наконец-то новую больницу достроили, оборудование все заграничное привезли, что Клаве удалось-таки дожать Пургина, чтобы в Лошках лавку продуктовую открыли, – и вдруг Клавдия не выдержала, захлюпала в трубку, завыла тонким голосом, на одной ноте:

– Машенька, беда у меня со Степанычем, не знаю что и делать-то мне! У-у-у!!!

– Что? Что случилось-то, Клава? – Маша перепугалась не на шутку. – Заболел? Запил? Что, Клава, что?

– Ох, Маша, я сама толком не понимаю ничего, – горько выдохнула Клавдия. – Я уже и к врачу его таскала! А как он упирался, как упирался, думала по дороге от меня сбежит, пока до Норкина доедем…

– Да не томи ты, – рассердилась Мария, – говори уже!

– С глазами у него что-то, Маша, совсем ведь почти не видит ничего. А мне не говорил долго, дурак старый, не хотел вроде как волновать. А я и смотрю, он вроде бы как под ноги не смотрит, все время спотыкается. И все время сердится, кричит: где, Клава, кисти мои, что в банке стояли, куда дела? А кисти как стояли, так и стоят, где сам поставил, на видном месте. Ложку под стол уронит, так шарит там руками до умопомрачения, пока на ощупь не возьмет.

– Клава, а что врач-то сказал вам? – теряла Маша терпение, в душу закрался леденящий холодок. Степаныч, он же в первую очередь художник! – И как он писать теперь, может?

– Да ничего я не понимаю! Он до последнего времени ходил еще на эти свои, на этюды. Только все ведь заметили, что не так у него теперь выходит, не так. У нас художники смеются, что Степаныч на старости лет технику сменил, но это они так, от зависти смеются, у него теперь так все выходит, как в дымке, нечетко так. Но все равно хорошо покупали, даже лучше еще, его все хвалили. А вот последнее время он и рисовать забросил, сидит, в одну точку смотрит и молчит все. Я, Маша, боюсь, как бы не запил-то с горя. Как бы не запил!