Николай Зорин - Человек, которого я убил

– Записка, – в отчаянии шептал я, – прочитайте записку.

Наверное, они меня не слышали или не понимали, потому что снова и снова возвращались к началу: где, когда, почему? Я не мог им ответить, перед глазами стояло лицо человека, которого я убил. Когда-то в неком пространстве. Я бежал, убегал от кого-то, мы вместе с кем-то бежали, мокрый черный асфальт скользил под ногами. Я пытался им все это рассказать, но они не желали слушать.

– Не угрожал ли он вашей жизни, – подсказали наиболее благоприятный для меня вариант, – или жизни кого-нибудь из ваших близких?

– Не знаю… не помню, – честно ответил я.

Моей честности они почему-то совсем не поверили. И с последней надеждой, просительно заглянув мне в глаза, предложили новое:

– Не нужно его выгораживать. Не нужно ничего скрывать. Доверьтесь нам, расскажите всю правду.

Правда! Если бы я сам ее знал!

Был выстрел, и затем наступила непроглядно черная ночь. Я бежал, было мокро и холодно. Потом я вернулся… Да, кажется, так. Пришли они, позвонили в дверь, увели. Ах да, я передал им записку!

– Записка, – снова начал я, – там все написано, там полная правда. Я забыл… но, когда писал, помнил.

– Записка приобщена к делу, – сурово, уже без тени сочувствия сказали мне. – А теперь расскажите подробно, не упуская ни малейшей детали, как вы стали убийцей.

Я не хотел никаких для себя оправданий и смягчения приговора тоже не хотел, но, когда оказался в тюрьме, мне навязали адвоката.

– Полагается по закону, – объяснили они и оставили меня с ним наедине.

– Беляев Семен Александрович, – представился адвокат и, заскрипев всеми своими членами, медленно, будто несмазанный железный дровосек, опустился на стул.

Сначала он мне совсем не понравился. Его мертвенно-бледное лицо просто испугало, его заторможенно-механические движения наводили на мысль о зомби. Мне казалось, что он давно уже умер, но был каким-то колдовским способом оживлен. Но потом я к адвокату привык и даже привязался, хоть и доставлял он мне немало мучений. Вопросами он, впрочем, меня не терзал, сам рассказывал мне обо мне, выстраивая линию защиты. Получалось, что не убить я не мог – это была самая натуральная самозащита.

– Неправда, – возражал я, – никто в это не поверит, ведь причина убийства указана в записке.

– Записка утеряна, – спокойно объяснил он, – пропала из дела. – Семен Александрович подмигнул, и мне стало ясно, кто этому поспособствовал.

– Но родственники, – не унимался я, – его родственники, они не согласятся с таким поворотом, добудут какие-нибудь доказательства…

– Успокойтесь, никаких родственников у него нет. Человек, которого вы убили, – неизвестно кто. При нем не нашлось никаких документов, не поступило никаких заявлений, отпечатки пальцев не дали никакого результата. Неустановленная личность. Волноваться совершенно не о чем. – Адвокат положил мне руку на плечо, я попытался ее стряхнуть – ничего не вышло. – Самозащита…

– Но не было никакой борьбы. Он стоял и не верил, что я смогу выстрелить. Я тоже не верил…

– Борьба началась давно, – перебил адвокат, – задолго до этого. Стоит только слегка напрячь память, и все встанет на свои места. Вспомните – коридор, длинный, белый и страшный.

Коридор… Да, я помню. Запах отчаяния оглушает меня. Голос адвоката расплывается, слабеет, остается где-то позади. Я в коридоре один. Ноги подкашиваются, не желают идти туда, куда идти невозможно. Пытаюсь сбежать, ухватиться за голос адвоката, но ничего не получается. Скольжу по коридору, меня уносит вперед, к страшной цели. Вот сейчас доскольжу и узнаю правду. Я не хочу ее знать! Надрывно, захлебываясь, словно от рыданий, стучат часы. Мне их не видно, но помню: часы были, часы несли нечто важное, часы приближали к… Нет, не надо! Я не хочу вспоминать!

– Не хотите – не надо. – Голос Семена Александровича, моего милейшего адвоката, возвращает в реальность. – Но уж поверьте, он был там, он виноват в том, что тогда произошло.

Перевожу дыхание – господи, как же мне плохо!

– Ладно, на сегодня достаточно. Отдыхайте.

Беляев прощается и уходит. Меня уводят в камеру. Можно спокойно жить. До утра.

В моей камере всегда одинаково тусклый свет, тишина, изредка нарушаемая приходом охранника, застоявшийся воздух, которым с непривычки и дышать невозможно, и полное отсутствие событий. Никаких визитов родственников, никаких писем извне – с «того света», как я это называю. Со временем я и к этому привык. Настолько, что не хочу теперь никаких изменений.