Алена Алтунина - Выжить за бортом

Воспоминание прорезало сознание внезапно, как вспышка молнии. Что-то в людской толпе заставило ее замереть, она огляделась вокруг, чтобы понять, что же так ее потрясло, и немного вдалеке увидела молодую женщину с коляской. Женщина была хорошенькой блондинкой с располневшей после родов фигурой. Она вела за руку маленькую, совершенно очаровательную девочку, такую же светловолосую, как ее мать, девочка с интересом смотрела по сторонам. Как раз эта картина и пробудила какие-то смутные, едва уловимые воспоминания. Перед глазами возник очень похожий мираж: такой же теплый летний день и такая же белокурая малышка, но только женщина была совсем другой – с длинными, даже очень длинными волосами цвета воронова крыла, очень светлой кожей и абсолютно голубыми глазами. Как звали ту женщину, она не знала, но вспомнила имя девочки и еле слышно произнесла:

– Юля, Юлечка.

Язык плохо слушался ее, вот уже пять месяцев она не произносила ни слова. Чума, которая все это время тянула ее за рукав, удивленно спросила:

– Чего? Ты что, умеешь говорить? Ну-ка повтори!

– Юлечка… – еще раз тихо сказала она.

Это имя было таким дорогим и таким знакомым. Она не двигалась, боясь, что образ девочки навсегда исчезнет и тогда опять будет только черная пустота вместо воспоминаний.

– Обалдеть! – сказала Чума. – Ну ты, блин, вообще! Чего ж молчала все это время или тебе с нами западло базарить?

– Не знаю, – прошептала она.

– Понятно! Блаженная, блаженная и есть! Что с тебя взять! Ну, пойдем уже, а то вокзальные до нашего места доберутся, нам тогда шиш останется!

Они торопились в небольшой продуктовый магазин около вокзала. Там им давали подгнившие фрукты и овощи, просроченные консервы, протухшие продукты, в общем, все то, что и продать нельзя, и выбросить жалко. Магазин нашла Чума, но иногда вокзальные бомжи, нарушая все правила, приходили раньше, и тогда все это изобилие доставалось им.

Чума с удвоенной энергией потянула Блаженную за рукав. Сопротивляться ей было бессмысленно. Она была по-мужски сильной и жесткой. Не зря же все их «коллеги» боялись ее, как чумы, и почти беспрекословно подчинялись. Правда, случались иногда бунты, но Чума пресекала их на корню, не давая разрастаться заразе. Она всегда чувствовала, когда что-то затевалось, и карала беспощадно еще до начала заварушки. Нюх у нее был отменный, она всегда знала, где можно раздобыть съестное, спиртное, одежду, деньги и даже лекарство. Всегда предчувствовала беду: облаву ментов или набег конкурентов. Блаженная про себя называла ее Волчицей. Ей казалось, что это прозвище больше подходит той, чем «Чума», потому что Чума приютила ее, как маленького Маугли, и по-своему заботилась о ней, спасая от побоев, изнасилования и от голода. Блаженную в их стае не любили, считали обузой и не раз пытались от нее избавиться. Если бы не Чума, наверняка уже прогнали бы или даже убили. Неизвестно, чем она ей так приглянулась, но та заботилась о ней, как родная мать. А так как нрав у Чумы был крутой, то и забота ему под стать: тычки, пинки, оплеухи – обычное дело. Сначала Блаженной было все равно, а потом она привыкла. Тем более что Чума их раздавала направо-налево абсолютно всем, чтоб не тратить лишних слов, чтоб быстрее понимали и шевелились. Блаженную она по-своему жалела и если и тыкала иногда в бок, то не от злости, а по привычке. Та была ей преданна, ходила за ней по пятам и все прощала. Она только слегка поплакала, когда Чума постригла ее наголо. Видимо, женщине, которой она была прежде, было стыдно и неприятно ходить с лысой головой.

– Не реви! – сказала ей тогда Чума и протянула почти чистый носовой платок. – Дура! Еще спасибо скажешь! Зачем тебе эта красота здесь! Вшей плодить?

«Наверное, она права», – подумала Блаженная и простила ее.

Все эти пять месяцев ее воспоминания были связаны лишь с жизнью в этом бомжацком притоне. Навсегда запомнилось, как ее били первый раз – больно, жестоко, грязно матерясь. Почему она вызывала у бомжей такую агрессию, не понятно, в общем-то в том мире, в котором она жила теперь, пьяные драки в порядке вещей. Как правило, кровавые, с увечьями, хотя повод для разборок всегда был пустяковым. Просто в этой среде много пили, а пьяные люди очень обидчивы. Блаженной еще повезло, ей только подбили глаз, сломали нос и выбили зуб, но не искалечили до хромоты, не ударили ножом или разбитой бутылкой. Отлежавшись несколько дней, она могла нормально передвигаться. Увечье в их среде означало меньшую дееспособность, а значит, меньшую возможность опередить конкурентов, чтобы добыть съестное. В этой волчьей стае каждый как мог добывал себе кусок хлеба и стакан водки.