Валерий Поволяев - Охота на охотников

Он поймал себя на мысли, что не вовремя они спустили колесо у "жигуленка"... А если попытаться уйти на своих двоих? Прямо за обочиной пролегал глубокий кювет, за которым начиналась серая снежная целина.

Снега там было по пояс, не меньше, Каукалов захрипел ещё сильнее.

- Назад, мразь! - Хрип застрял у него в горле, он поперхнулся, закашлялся, выплюнул вместе с тяжелой сладкой слюной. - Назад!

Он не понял, отчего слюна во рту сделалась сладкой, просто отметил это и все, поморщился болезненно, тупо, снова выбил изо рта клейкий сладкий комок, попытался ещё раз махнуть начальственным жезлом, но рука неожиданно повисла, словно бы перебитая, Каукалов почувствовал, что ему не хватает воздуха.

Испуг ошпарил его изнутри. Ну будто кипятком обдал. Каукалов понял, что они с Илюшкой попали в капкан, но не хотел верить в это. И вот что интересно: они перестали контролировать себя, совершенно отрубились, даже не подумали об оружии.

Каукалову надо было срочно хвататься за кобуру и вытаскивать пистолет - тогда бы у него имелся шанс на спасение, один из пятидесяти, но Каукалов о "макарове" даже не вспомнил. Растерянный Илюшка стоял в стороне, с бледным трясущимся лицом и опрокинутыми плоскими глазами, также забыв про автомат - десантный "калашников" висел у него на плече, будто безобидное деревянное ружье-пукалка, столь любимое детьми, разъезжающими на фанерных кониках, - судя по всему, Аронов ещё раньше Каукалова понял, что происходит.

Он сделал два шага назад, взмахнул одной рукой, удерживая равновесие, заглянул в кювет, понял, что очутиться сейчас там - самое последнее, самое гибельное дело - мигом утонет в снегу, в вонючем мусоре и, совершенно беспомощный, будет барахтаться на виду у дядьков с дальнобойных фур: они его и расстрелять запросто смогут, и голову размозжить камнем, и... Он взвизгнул, ещё раз взмахнул рукой и отскочил в сторону.

Открылись дверцы сразу в двух кабинах, в передней и средней фурах, из первой вышел человек с пистолетом в руке, Каукалов узнал его сразу и невольно похолодел - это был случайно спасшийся водитель, одна из первых его жертв, человек, который даже снился ему - настолько Каукалов был расстроен той своей промашкой, из средней фуры выпрыгнула бледная, с запавшими глазами женщина с помповым ружьем в руках, следом за ней спустился седой мужчина, ростом своим, повадками, стелющейся поступью и короткой стрижкой похожий на Шахбазова. Каукалов, обознавшись, даже хотел сделать шаг ему навстречу и вздохнул было облегченно, но в следующий миг сморщился - это был не Шахбазов.

В руках у седого мужчины тоже было помповое ружье.

- Та-ак, - смято пробормотал Каукалов и спиной - в который уж раз, прижался к грязному своему "жигуленку".

Вот сейчас ему сделалось страшно по-настоящему. Он покривился лицом и наконец вспомнил, что на боку у него висит пистолет, потянулся рукой к кобуре.

Бледнолицая, с потемневшими глазами женщина, неторопливо подступающая к нему, засекла этот жест и незамедлительно вскинула ружье.

Она не задумалась ни на мгновение, для неё просто не существовало других решений, - тут же нажала на спусковой крючок.

Выстрела Каукалов не услышал - звук выстрела погас в грохоте Минского шоссе.

Черный ствол помпового ружья украсился изящной оранжевой розой, Каукалов вскинул от ожегшей его боли, отдернул руку от пистолета - понял свою ошибку, но было поздно - в следующий миг он увидел, как к его ногам шлепнулась чья-то живая, в отодранном рукаве рука, защелкала пальцами.

Воздух, который Каукалов втянул в себя от боли, лопнул в нем, опалил нутро огнем, и Каукалов бочком, бочком, тесно прижимаясь к "жигуленку", пополз в сторону от этой страшной женщины, заскулил жалобно. Он ещё не понял, что под ноги ему шлепнулась его собственная рука, оторванная разрывной пулей.

Следом за Каукаловым потянулась длинная красная струйка, тягучая, словно клейковина, Каукалов, по-прежнему не чувствуя боли, дернул культей и в следующую секунду взвизгнул. Но не от боли, а от страха. Боли все ещё не было. Потом закричал.

- Си-и-и, - кричал он отчаянно, долго, на одной резкой, ввинчивающейся в мозги ноте, вновь дернул рукой, в ответ на его движение вместо руки поднялся какой-то жалкий огузок, обсыпал обледенелый асфальт кровью, будто горохом. - Си-и-и!

Лицо Каукалова сделалось страшным, он кинулся к средней фуре, к стыку, через который можно было бы прорваться к шоссе, - понял, что спасение его сейчас только в одном: если он прорвется на шоссе, к машинам, к людям, то останется жив, если не прорвется - умрет на этой грязной обочине.