Виктор Пронин - Смерть Анфертьева

В коридоре послышались шаги, и Анфертьев отшатнулся от Светы, причем так поспешно и неловко, что сам устыдился своей опасливости. Но переполошился он вовсе не из страха - даже общее собрание коллектива заводоуправления, посвященное его моральному облику, не испугало бы его. Анфертьева ужаснули собственные недозволенные чувства. И сделал шаг назад... к раскрытому Сейфу. Не стоит искать в этом какую-то неотвратимость, но знамение было. Оказавшись у самого люка, вдохнув густой, настоянный на деньгах воздух, Анфертьев пошатнулся и, чтобы не упасть, схватился за рукоятку двери Сейфа. Ее знобящий холод остался в его правой ладони, как родимое невытравляемое пятно. Ему нестерпимо захотелось услышать грохот массивной двери, ощутить в пальцах поворачивающийся ключ, услышать, как, послушные ему, вдвигаются в пазы стальные стержни запора. Анфертьев с силой захлопнул люк Сейфа и повернул ключ.

- Пошли, - сказал он. - Погуляем. У тебя есть еще пятнадцать минут.

- А у тебя?

- У меня и того больше. Я - вольный художник.

- Совсем-совсем вольный?

- В пределах допусков, которые дают мне должность, общество, мораль.

-А мораль... Тоже допускает отклонения? - спросила Света, когда они уже вышли на тропинку у щели в заборе.

- Уж коли одни и те же поступки могут вызывать и восторг, и осуждение... передернул плечами Анфертьев.

- Какой же вывод можно сделать? - Света улыбнулась задумчиво и отрешенно, как умеют улыбаться красивые девушки. У них это неплохо получается. Кажется, что они стоят над истиной, над смыслом, над судьбой... Что, впрочем, вовсе не исключено. Конечно, вряд ли они стоят над судьбой, но что касается высших истин, смысла жизни, то с этим красивые девушки управляются запросто. Они попросту олицетворяют их, и правильно делают. Однако возвращаемся к Свете. - Так какой же все-таки вывод может сделать человек, открывший двусмысленность морали? - на этот раз ее вопрос мы поставим несколько иначе.

- Вывод? - Анфертьев поднял воротничок, сунул руки в карманы плаща и, не застегивая его, с болтающимися концами пояса пошел вперед. - Человек должен поступать по своему разумению, не пытаясь отгородиться от жизни частоколом цитат, лозунгов, тезисов, транспарантов... Словами, которые кому-то показались мудрыми... Вообще слово "мудрость" мне кажется фальшивым. Человеческие отношения выше всего остального... Всего остального попросту не существует.

- Но разве мудрые откровения не помогают человеческому общению?

- Наоборот. Они все запутывают. Слова вообще мешают общению. Чем больше люди говорят, тем меньше понимают друг друга, тем больше у них недовольства, раздраженности и нетерпимости.

- Как же мне общаться с тобой, Вадим?

- Обними меня, поцелуй куда-нибудь и скажи: "Как же я соскучилась по тебе, дураку..."

- Значит, все-таки мне придется что-то сказать?

- Можешь не говорить. Но тогда поцеловать придется дважды.

- Как легко ты выкручиваешься! - рассмеялась Света.

- Это потому, что я не придаю слишком большого значения словам, я понимаю их ограниченность, понимаю, как легко их истолковывать в противоположном смысле, как легко найти в них возвышенность и низменность... В зависимости от того, кто будет толковать. Я сказал тебе что-нибудь обидное?

- Нет, - Света покачала головой.

- А теперь представь себе, что весь наш разговор слышит Квардаков... Что мы делаем? Мы краснеем.

Анфертьев видел Свету в окружении желтых, красноватых, бледно-зеленых листьев, и солнечные зайчики пробегали по ее лицу, как отблески тайн и надежд. Анфертьев не удержался и мысленно щелкнул несколько раз фотоаппаратом, навсегда врезая в память и конопушки на носике Светы, и отсветы листьев на ее лице, и воротничок белой рубашки из-под темного свитера, и маленький серебряный кулон в виде штурвала - сквозь какие бури он поможет ей пройти, какие рифы миновать, какие бермудские треугольники обойти десятой дорогой? Стоит ему когда-нибудь в будущем, через десять или через двадцать лет, когда Светы Луниной не будет в его жизни, ощутить на лице осеннее солнце, запах осени, приправленный заводской гарью, он обязательно вспомнит этот обеденный перерыв у щели в заборе, и боль необратимости пронзит его. Боль, которую вызывает уходящее время. Каждый раз, вспоминая эту встречу, Анфертьев будет видеть все больше подробностей: уголок воротника Светиной рубашки из модной ныне мятой ткани, кулон, слегка тронутый красной или синей краской, детище Подчуфарина - шестиметровые, сваренные из листовой стали серп с молотом, выкрашенные серебристой краской. Из неимоверной двадцатилетней Дали своей памяти он вытащит потускневший снимок и опять увидит, что сапоги на Свете замшевые, на высоких каблуках, ее стеганое пальто розовато-перла-мутровое, маникюр свеж и небросок, и он снова услышит в ее голосе то неуловимое, что делало его счастливым и безутешным...